– Валкий телок, – ожил вдруг Нежин. Приосанился и нечаянно, но весьма ликующе хрюкнул.

Знакомое покачивание головы, сопровождаемое громким протяжным вздохом. Ольгина рука, немного толстоватая в плече, чтобы считаться изящной, поднимает со стула и ведет за собой в осведомленную спальню.

24

И вечно сказано жить традиции объяснять непорочным зачатием ослепляющие связи собственных женщин.

Нежина не было. Над ложем мерно покачивались маленькие заостренные груди. Голос вздыхал и в чем-то неразборчиво клялся. Руки сами заламывались за спину. Живущие порознь пальцы то опирались на безмолвный косматый панцирь, то смахивали липкие пряди со слабо различимого лица, призрачно поблескивающего глянцевыми губами и темными веками плотно закрытых глаз; живот все больше утрачивал человеческие очертания, бедра покрывались пятнами и перехватывались судорогами, похрустывали по временам колени, скрипели зубы – все сжималось и разжималось, проступая острыми уголками костей. Шелестели разлинованные страницы, и номерная сюита задавала скрипке веселенькую быструю мелодию.

Дом погрузился во тьму. Изнутри слышался высокий голос матери. И почти неразличимый за ним тихий, неуместно наставительный голос отца, что-то монотонно повторяющий. Блуждания по сумеречному саду опаивают и тянут к земле. Все, что было совсем недавно явным, спряталось в однообразную, слабо прорисованную вуаль цвета графитного стержня; все, что издавало здесь звуки, умолкло. Даже мама наконец устала, хоть и притворно, но устыдившись собственных слез.

Пальцы перебирают узловатые ветви, направляя неутомимые ноги по извилистым, потускневшим для глаз, но засевшим много глубже тропинкам – лучшим из всех известных дорог. На них мало кто пытается казаться вычурным, там место лишь для пары ног. Они сотканы из пыли и шорохов.

Намеленные звездами листья нет-нет да хлестнут по лицу и поплатятся за это несколькими своими собратьями. Без жалости. Всякому путнику неумышленный древесный жест покажется гораздо простительней подлости паутины. Мать вышла на веранду, а за ней, нервно прихрамывая, отец. Самообладание и гордость, о которых столько говорилось вслух в рамках воспитательной Программы, забыты. Говорят, но без голосов. Повторяются звезды – из ночи в ночь.

Руки цепко обхватывают ствол яблони, а уши ловят из холодеющего воздуха отдельные слова, и сам Нежин – перелицованный на оправдательный лад. Вся избыточность и жалость, просители из уголков души – все родное. А вокруг сплошь вещи, которым унизительно искать объяснения и подбирать слова. Щека почти приросла к умиротворяющему прохладному стволу, и не сразу случается разорвать их объятия. Всему вокруг, даже земле и воздуху – горько, и кожу колет ветер, вставший навстречу уносящим прочь ногам.

Уже ничто не могло остановить Пилада, вернее, тот мечущийся в темноте сгусток тревоги, видимый только упырям и голодным волкам. Не замечая укусов, не слыша воя, он продолжал свой бег, зная, что любой путь, уводящий в сторону, – верен. Дыхание учащалось, пока не перестало быть слышным и не пропало совсем. И вскоре он обнаружил, что находится в незнакомых местах. Их неявная, но различимая неприветливость не пугала. Вкус свободы давно забылся, и никто не предупредил, насколько странным он может показаться на этот раз.

1

Когда именно все сбылось, многие теперь уже начали забывать. И не помогли – казалось бы, непревзойденные – угрызения совести. На прежнее лицо была надета непроницаемая маска, призванная отвлечь от безотрадного прошлого и повернуть всех стрелками носов к единому будущему. Лишь пара глаз не оставляла свой безумный бег в узких прорезях бесстрастного фарфора – служа сказочным напоминанием минувшего.

Странно, как многое изменилось с тех пор. Все вдруг оказались поглощены общими, далекими от разнообразия мыслями. Чудится, даже не понадобилось внешних сил, чтобы объединить всех под одним унылым знаком, а власть – на этот раз действительно безраздельная – просто явилась на шум единодушного призыва. Все сладилось как-то само собой, без несогласных, без криков со стороны, без сторон вообще; и очень похоже, что навечно.

Равно стерлось происхождение первой, никому не видимой, но крайне честолюбивой персоны с красивым именем – Вирус. Сплетням не было числа, однако прибрался подошвами и скрылся под пылью след первого заболевшего. Все, как заведено, возникло само собой, в уксусе воплей и масле стонов, но по-прежнему без несогласных. Скоро инфекция явилась всюду. Еще кое-кто побубнил сомнения, посверялся с бородами, да только крупами всё не проливались небесами. Чиркнули о лбы спички, и условились умы попридержать. А не успевшие окончательно отмереть и отпасть противоэпидемические службы смиренно занялись наблюдением и регистрацией происходящего.

Спустя почти десятилетие представляется удивительным, как это никто не догадался, что за жнец раззудил плечо над упавшим во сне Градом. Еще немало разгуливало думающих самостоятельно людей. Но вот подобное (на сей раз безо всяких допущений) в прошлом. А слово, так и не посетившее ничьей головы, было – оспа. Почти до самого конца эпидемии заболевание старались никак не называть. Говорили просто «болезнь», некоторые особо энергичные журналисты откапывали и нередко, пожалуй, изобретали, смелея над беззащитными буквами, разнообразные экзотические названия.

И тем не менее пожаловала оспа. Самая что ни на есть натуральная.

Одной из активно распространяемых в Граде версий ее возрождения из небытия средневековья стала, само собой, гипотеза (уверенно подросшая до истины) хвори от щедрот враждебных соседей. Иных, впрочем, и не было.

Как бы то ни было, стеснительный немногословный Град, лишь незадолго до того в очередной раз открывшийся международной жизни, снова оказался в кольце изоляции. Всем детям на определенном этапе старения свойственно стесняться своих смурых и небогатых родителей. Так и соседи, инстинктивно чувствуя, что народ, безмолвно засматривающийся на землю под ногами, видал когда-то их разрозненные появления, отвернули свои скептические подбородки.

В этот раз, однако, карантин превзошел все бытовавшие ранее, будь то экономического, бранного или же просто поносительного толка. За сложившимися обстоятельствами попрятались охотники до остатков ресурсов недр, топчемых простодушными градовцами. Разочаровали заодно и прославленные церковно-острожные увеселения Града, если были они не на открытке или боку пивной кружки, и загадки его ныне покрытых сыпью душ, если они не изливали отныне свои горести за успокоительным экраном.

Но и в самом Граде постепенно нашлись те, кто догадался поведать остальным об избранности их доли. И границы – ни единожды не изменяющие твердой земле – ощерились штыками, теперь уже наружу. Но об этом, возможно, позже.

2

Решительно невозможно пройти стороной и не исполнить обещанное. Иные молвили бы – предначертанное.

На виду у сбрасывающего кожу Града первым, не изменяя себе и давней традиции, открыло свое место – свободное от недоразумений семейных страстей – градское жречество. Остается надежда, что не будет воспринято такое развитие истории предосудительным и циничным, когда руководством к летописи служат одни лишь впечатления – наследие той темной поры. И если цинизмом кто-то и обладает в полной мере, то лишь время, в тот час единственное оставшееся при уме на фоне прощального пира. Так что если в ком наметилось возмущение и стойкое желание инкриминации, тем предлагается обращаться напрямую к Кроносу, который по своей шутливой диетической привычке, как знать, может, и проглотит что-нибудь из подношений. Итак: не написано ничего, что бы не выменяло себе удачи произойти в тот год и остаться памятным. Только потому на слабом фоне стенаний и предсмертных хрипов проступают именно неистовства духовной жизни.