Отец у Веры был. Основательный был отец. И не меньший мужчина. Кроме способа переправки в загробный мир, пожалуй, мало чем уступивший бы самому Агамемнону. Но об этом, если посчастливится, позже. Кроме войн, разговоров и спиртного у него в жизни была только одна отрада – его маленькая Вера – вот теперь действительно «его», натурально обладавшая весьма миниатюрными внешними величинами. Чего не скажешь про размеры душевной смутности. Как всякий человек военного подвида, отец Веры обладал неприятно громким голосом и еще более выдающимся по своей кучности рыцарским чувством юмора. С появлением Пилада, которого Вера именно таким образом отцу и представила, вызвав на его широком лице довольную усмешку, так вот, с его появлением у отца Веры появился еще один интерес – направлять два своих неумолимых природных средства на безответную нежную голову, пребывавшую словно в полусне и обросшую по желанию той же Веры волосами длиною до плеч. Последнее, между прочим, и послужило отменным поводом для рождения первой из услышанных Пиладом генеральских шуток. Люди известного рода, если их по неосторожности перебить, терпеливо ждут своей минуты, а потом повторяют все слово в слово, без колебаний. Своим шуткам генерал временить не позволял и тиражировать мог их до бесконечности; делал это помимо всего – с церемонностью архонта. Даже когда его внимательно слушали. Впрочем, иначе и быть не могло.

В день первой встречи двух мужчин Вера настояла на том, чтобы упирающийся изо всех сил, невзирая на зной безымянного июльского дня, надел свой единственный костюм. На который, к ужасу все того же Пилада, она, словно бант на подарочную коробку, повязала взявшийся неизвестно откуда невообразимой расцветки галстук. Впрочем, Пилад все равно умудрился его потерять в поезде и явился на смотр с нервно расстегнутой на две верхние пуговицы рубашкой. И был награжден первым презрительным взглядом.

Генерал сидел в кресле, туго набив его своим внушительным телом, в полном парадном облачении, исключая, правда, фуражку. Вера грациозно подошла к отцу, скрещивая гибкие ноги, оставив при этом Пилада без единого слова у дверей. Зажмурившись, поцеловала в лоснящуюся макушку и встала за спину, сложив на спинке кресла крохотные кисти. Ее руки были при своей утонченности густо покрыты темными волосками.

7

Вера поправила кольцо, и на лице ее изобразилась мина, до стука зубов похожая на генеральскую. Двуглавое воплощение преемственности вопросительно взирало на Пилада, словно с его стороны ожидалась заранее приготовленная речь. Пилад и сам почему-то уверился в таком своем обязательстве, но беда принесла привычный его горлу спазм. Пилад потупился, тщетно пытаясь поймать на генеральском ковре хоть какое-нибудь слово. Вид безмолвного, переминающегося с ноги на ногу дочернего избранника страшно развеселил хозяина. Получалось, будто ему смогли угодить.

– Что ж, стоит заметить, странная выправка у молодого человека с интересным именем, – начал генерал лениво, и вместе с тем видно было, настроен он на продолжительное повествование. – При, кажется, сравнительно уже состоятельных годах. Мне знаком такой тип. От туловищ, могу сказать, сколько ни муштруй, сколько ни заставляй маршировать, сколько ни обращай внимания на осанку, положительно не добьешься подходящей, – он несколько секунд подбирал слово, пощелкивая пальцами, – выделки. Стойкость смехотворная. В манере держаться всегда остается некоторая вертлявая расхлябанность. Впрочем, я это все вообще. И так понимаю, многое не идет вразрез с современными представлениями.

Последнее генерал произнес, заметно скривив рот в знак неприятия, нередкого для пожилых людей, для него же – родного и насущного. Он с возмутительной пристальностью осматривал Пилада с головы до ног, насылая очередной прилив испарины. Оставалось лишь повелеть Пиладу повернуться спиной для полноты обозрения. Припоминая особенности военной службы и ее практичной беспристрастности, несложно вообразить и иные горизонты осмотров. Но Вера – нисколько не сконфуженная, а лишь утомленная, и то больше дурным настроением, задавшимся с самого утра, нежели тяготами дороги, – Вера предложила переместиться в столовую и там при желании продолжить «знакомство». И первая же туда направилась. А Пилад дошел до того, что ощутил всем своим взмокшим существом невыразимую ей благодарность.

Вообще-то генерал был совсем не глупого десятка, особенно по молодости, и Пилад впоследствии мог в отголосках этого неоднократно убедиться. Вопрос, позволила ли ему то гордость. Остается надеяться. С тем, что умные люди лучше людей неумных, не будет спорить ни один умный человек. И Пилад не спорил. Возможно, более по привычке избегать любых споров. Но удивляет другое. Как скоро умный человек превращается в человека знающего? В чтимую несуществующую величину, в которой прежний индивид стремительно растворяется. Про него уже не «известно» что-либо, а ему «приписывается». И с истинами теперь он на «ты». Оттого не «говорит» и даже не «судит» о них – он «свидетельствует». А возвышенность делает его из бесплодного непременно бесплотным.

Таковой примерно случилась эволюция разума и характера генерала. Таким он и предстал перед новоявленным Пиладом. Таким же был обожаем своей единственной Верой.

И чем Пилада привлекла эта истонченная до болезненности, временами умная до язвительности, убийственно живая девочка? Наверное, тогда прельстила ее сравнительная молодость, даже, в общем, юность, а главное – юность, обратившая на него свой слепящий, пробуждающий порой мертвецов живой луч. В собственные молодые годы Пилад (еще не знавший тогда, что будет переименован чудесным образом) мог быть причислен к сравнительной миловидности. Но присутствовало в нем нечто, что манило на шалости исключительно женщин в летах, которых он, к некоторому своему несчастью, откровенно побаивался. По большому счету он относился с настороженностью ко всем реально существующим женщинам. Время разочаровать: он не обладал никакими посторонними, скажем, интересами, как бы ни желала того генеральская или любая другая натура, но грезил больше о некоем образе женщины, не очень соответствующем неизбежностям яви. В его родных краях отсутствие у мужчины слепой и отвлеченной готовности жить с каждой, которой волей случая приходится обладать, считается знаком подлого слабодушия – если вовсе не бездушия – и всячески порицается. Как, кстати сказать, и свободная воля вообще. И заканчивается по традиции все угрюмой, увесистой, как голова идиота, доливкой: «Разговору много».

Подобные знания добавляли Пиладовым страхам красноречия. Пока не появилась Вера, подействовавшая катализатором на то, что долго изнывало в недрах его подсознания, отчаянно моля выпустить наружу. Вера. Маленькая Вера, на которую он накинулся, словно умирающий от жажды скиталец, готовый выпить даже яд, лишь бы на мгновение ощутить свежесть, льющуюся у себя внутри. Для самой же Веры он, очень может быть, виделся интересом, находящимся в полной противоположности его собственному. Но, нет сомнений, с ее стороны это было не все.

– Ну так что же, дорогой мой, какие мысли посещают вашу голову в нашей скромной обители? – осведомился генерал за едой, не переставая маршировать челюстями, но на время отложив вилку. «Наше» не относилось до Пилада, а распространялось лишь в кровных пределах.