Вера была тут же. В разговор она не ввязывалась, хотя и ела довольно расслабленно. Пилад, как загипнотизированный, смотрел на ее миниатюрное напряженное лицо, с которого при жевании моментами пропадал подбородок. Эти циклические преображения так поразили Пилада, словно открывалось мгновенное старение ее лица или превращение в чье-то чужое. Его голова опустела, освободив место под единственную мысль.

В неясной тревоге видимых метаморфоз Пилад сразу забыл вопрос генерала, а когда вспомнил про его существование, уже не мог отыскать в голове ни одной зацепки. Хлопая глазами и тяжко соображая, он сидел, замерев над блюдом.

– Как относитесь к жизни в целом? – выручил его, сам того не сознавая, генерал, в удовлетворении решивший, что сбил с толку патлатого ухажера сложностью постановки своего вопроса.

– Я-я, в общем-то, – мямлил Пилад, страшно краснея, – я хочу быть с вашей дочерью.

– Быть? – захохотал генерал во всю свою натренированную мощь. – Насмешил старика, – кроме затененного пьянства у отца Веры в привычках было злоупотреблять елеем.

– Да что ты такое говоришь? – с наигранным негодованием укорила его Вера. А генерал примиряюще погладил ее по руке, как бы выражая свое осознание всего и вся, а в придачу – смирения. Пилад портился на глазах.

– Быть, значит? – снова заговорил генерал, все еще не переставший посмеиваться, отчего подрагивали его чуть вислые, выбритые до сального блеска щеки и лопались пузырьки на тонких губах. – А мне-то, скажите на милость, какое дело должно быть до вашего бытия? Или я чего-то недопонимаю своими ветхими мозгами? – обратился он к Вере, которая, в свою очередь, посмотрела на него с новым укором и покачала головой.

– Ну как же? – недоумевая, начал Пилад, наконец собравшийся с силами, больше благодаря раздражению от видимого им любования, чем от желания полноправно вступить в разговор. – Я хочу жить с вашей дочерью. Разве это не важно?

– Ах, так, значит, все-таки вот как… – оживился генерал и с удовольствием закивал самому себе, как бы что-то припоминая. – Что же, теплее. Это, стало быть, уже иное дело. Добрались от бытия до жизни, можно сказать, верной просекой пошли, молодой человек. А то «быть». Или не быть? Как там у вас было сказано?

Пилад хотел уже что-то ответить, но генерал покровительственно поднял руку.

– И как же, жениться изволите хотеть? Или так просто, пожить-поспать? – тем временем в рот его поместился очередной несоразмерный кусок, не нарушив образа «жертвы неуместно честного отношения ко всем без исключения людям, говоря вообще».

– Конечно-конечно, – поспешно заговорил Пилад, поняв главное свое упущение. – Конечно, хочу. Я считаю, иначе просто невозможно.

– Ну, что уж так сразу, невозможно, – передразнил генерал. – Возможно. Чего там уж нам, двум мужикам, пусть я, впрочем, и из бывших, так сказать, но разве… Короче, дело понятное.

Сказав последнее, он даже заговорщицки подмигнул. Пилад, почти обрадованный, собрался поддержать без подозрений наметившуюся оттепель в их разговоре, но вовремя промедлил.

– Эх вы, соколики. Гуси-лебеди, черт вас драл, – помрачнел генерал, не дождавшись ответа. – И чем вас воспитывали всех? Где мы были, что распустили в этом поколении столько безответственности? Бесхребетности даже, я бы сказал, – он сделал вращательное движение указательным пальцем в воздухе, словно наматывая на него тот самый беглый хребет. Пилад от образных излишков втянул голову и вздрогнул. Точно так же он вздрогнул, коснувшись в первый раз Веры.

Остальная часть разговора и дня вообще продолжалась в примерно проторенном духе. Реплики отличались преимущественной однонаправленностью. После трапезы, более принесшей Пиладу подавленности, чем сытости, он был великодушно приглашен в кабинет, который оказался сильно захламленной, лишенной не только всякого уюта, но и какой-либо почтенности комнатой без окон, однако со столом и прочим деловым инвентарем. Пиладу было предложено отведать какой-то настойки, от чего он по причине дурноты (либо просто сдуру) отказался, поощренный утробным смешком. Но лишь в задумчивости достал и сунул в рот сигарету, вяло постукивая по карманам в поисках спичек, был решительно остановлен самой что ни на есть Верой, примостившейся тем временем на приземистой кушетке почти у самых генеральских ног, облаченных по случаю в хромовые сапоги. Сдвинув брови, она обратилась к Пиладу весьма строго, посетовав на слабость легких своего прародителя, коего по праву можно было так назвать, беря в приблизительный расчет его возраст. Генерал между тем продолжал сонно причмокивать окурком сигары и, кажется, ничего не слышал. В это самое время его окончательно сморило послеобеденным, спрыснутым настойкой сном.

Постепенно обида на холодность Веры перешла в злобу, но несколько взглядов в ее сторону вдруг родили в душе Пилада защитную под этим неприветливым кровом нежность. Тихонько, чтобы ненароком не повредить младенческому сну, он обратился к Вере, принявшейся листать какой-то журнал. И предложил пойти прогуляться. Даже развил определенную детски-коварную фантазию, связавшую в его голове ломаной, но приятной глазу линией реку, протекавшую неподалеку, ее приветливое журчание, сухую и мягкую лесную подстилку, неизбежную для купания обнаженность, дурманящий терпкий аромат хвои… Голос Веры не дал его мыслям развернуться до конца. Она сухо отказалась, а на повторные вопросы и попытку уговоров резко пришикнула, смерив глазами дремлющего родителя. До самого вечера они просидели в «кабинете». Все конечности у Пилада затекли от неудобной позы, занятой на отведенном под него пуфе. Была минута посреди того длинного и мучительного своей неподвижностью пути, когда Пилад ощутил присутствие некоего духа и, уцепившись за это видение, поднялся и вознамерился было отправиться в пряные дали одиноким и непреклонным или хотя бы пробежаться глазами по корешкам книг в небогатой кабинетной библиотеке, заложив, как следует, за спину руки, но был тут же усажен на место одним (неужели почти ненавидящим взором.

С наступлением вечера и пробуждением титана обоюдно было решено отправиться обратно в столовую, где приходящая немая домработница уже сотворила ужин. Неизвестно по чьему убеждению суровая стражница отчего сна, обронив где-то своих змей и бичи, превратилась в Эвмениду и вполне дружелюбно и весело обходилась с Пиладом за ужином. Впрочем, это не избавило его от прежних вопросов и умозаключений, почти без изменений приволоченных генералом с обеденного времени. Приободрившийся (хотя, казалось бы, куда еще?), розовощекий, даже слегка посвежевший, он теперь, сдавалось, был уже не просто жертвой честности и благородства, а поверенным всех сто́ящих на его взгляд людей в противостоянии окружившим его коловращениям нравственной нечистоплотности. Тоже своего рода композитный образчик генеральских эпитетов.

Сказано было много. Немногое, правда, из того принадлежало языку Пилада. Он окончательно взмок от напряжения под непрерывным пронизывающим потоком, льющихся на его лоб звуков. Люстра многоглавой гидрой раскачивалась над неумолимой генеральской макушкой, хищно шипя на незадачливого Иолая. К концу их совместного пребывания, перед тем как генералом был с видимым довольством объявлен отбой, сквозь плотность сгустившихся в тесной столовой слов Пиладу постепенно стало как будто немного легче. Такое облегчение испытывает со всей свойственной ей непосредственностью удравшая из котла курица, вылетев внезапно на мороз. Однако Пиладу, все время тайком посматривавшему на Веру и не находящему ее взгляда, даже привиделась некая, пусть и сумрачная доверительность, какую рано или поздно хмурый мастер начинает питать к натерпевшемуся достаточно подмастерью.