дороге в районе Комендантского аэродрома. Потом Сусанна с Аркадием ездили на опознание. На лице у Катри была огромная гематома, на подбородке – следы крови.

“Судя по всему, сбила машина”, – говорил милиционер, – “Мы пытаемся выяснить, что это была за машина, ищем причастных”.

Никого из причастных не нашли.

13

По дороге в деревню Таня вспоминает мать. “Леен!” – звали её в ленинградской коммуналке у Литейного. “Хелена”, – говорили ей при встрече соседи по подъезду в Хельсинки. Ни там, ни там Таня не чувствовала, что по-настоящему любит мать.

Дорога в деревню – прямая, по обе стороны – ровные, но уже не засеянные поля, доживающие свои последние годы. Пройдёт совсем немного – и здесь тоже поднимутся высотки, пролягут асфальтовые улицы с тротуарами и фонарями. “Терпеть не могу эту вашу Комендань!” – говорила она, когда приезжала к Сусанне, – “Болота и болота”. Её всю жизнь тянуло дальше, за Оллилу, за Терийоки, За Виипури, туда, “где всё есть”, как говорили при Совке. Но, оказавшись там, она, в конце концов, заболела и слегла в землю, как делали многие в их роду. Но даже после этого Таня так и не смогла её полюбить… Может быть, за то, что всё Танино детство она где-то пропадала – то на работе, то в экспедиции, не удержала около себя Таниного отца. От него только отчество осталось, да и то неблагозвучное – “Олеговна”. Не родила младшего брата, которого Тане так хотелось! Мамой для неё была Сусанна.

Подскочив на колдобине, машина виляет, и Таня решает, что пора завязывать с воспоминаниями. Первое, что она замечает на въезде в деревню, – водонапорная башня. Кирпичная, с выбитыми окнами, башня вырастает прямо из зарослей борщевика, устремляясь в ярко-синее майское небо. Объехав лужу, Сашка давит на газ и забирает вправо, на главную и единственную деревенскую улицу, где ещё не утрамбовалась весенняя грязь.

− На замок похожа, – говорит Таня, дымя через приспущенное боковое стекло.

− А это и есть замок. Мы там в детстве сначала в привидения играли, потом стрелки забивали. Однажды мне кастетом заехали в скулу – там вся стена была кровью уделана…

− Зачем ты мне это рассказываешь? – морщится Таня.

− Разогреваю, – подмигивает Сашка, – Ладно, не бери в голову! Это было в лихие двухтысячные, году в две тысячи пятом…

− В две тысячи пятом у меня родился Артур. Я жила в Хельсинки.

− Поздравляю! – усмехается Сашка, – Да ты не волнуйся, у меня оружие имеется.

Он вынимает из-за ремня финский нож в чехле. Они пробираются мимо латаных домов с дырявыми заборами, мимо сараев с шиферными крышами, мимо косых теплиц с рваными кусками полиэтилена, мимо одинокой колонки, у которой разлилась подёрнутая рябью лужа, мимо длинного бревенчатого дома с беспорядочно торчащими из крыши трубами и ржавой спутниковой тарелкой…

− Напоминает библиотеку или сельский клуб, – Таня швыряет окурок в окно.

− Не угадала. Это немецкий дом. Колонисты строили.

− Кто?!

− Колонисты. Здесь же немецкая колония была. Когда-то одни немцы жили.

− Блин, я и забыла! Тоже мне, учитель истории…

− Эмигрантке простительно…

Прыснув, Таня бьёт кулаком по Сашкиной коленке. Вдоль дороги, словно верстовые столбы, высятся прошлогодние засохшие “зонты” борщевика. Проехав почти всю деревню, Сашка, наконец, сворачивает во двор и останавливается у довольно добротного деревянного дома с двускатной крышей. Перед лобовым стеклом тут же взлетает на цепи радостная овчарка и начинает истошно лаять. Сашка выскакивает наружу, и она бросается ему на шею, лижет лицо, уши…

− Найда, сидеть! Сидеть, я сказал! Свои.

Только после того, как собака возвращается к конуре, Таня решается выйти из машины. Найда снова подаёт голос, но Сашка прикрикивает и замахивается лежащим у крыльца ковшом. Жалобно пискнув, овчарка, наконец, убирается восвояси.

− Тихо здесь, – оглядывается Таня, примечая силуэты высоток за околицей, – И не город, и не деревня.

Сашка подходит и жадно целует, прижимает к машине. Таня чувствует его сильные осмелевшие руки, его табачное дыхание, и ей кажется, будто она вдруг провалилась в свои шестнадцать и точно так же целуется в каком-то дворе-”колодце”, прижавшись спиной к водосточной трубе. Найда порыкивает там, в утробе своей будки, но рык этот уже не страшный, а, скорее, одобрительный.

− Мм! – обрывает Таня, – Чем это тут воняет-то?

− Начинается! – Сашка хватает Таню за руку и ведёт в дом, – Тут азербайджанцы и таджики баранов держат. Это хорошо ещё, что сейчас не ихний Байрам. Полгорода приезжает за баранами – вся улица машинами уставлена, как в Майами, – он нарочито хохочет.

В нём всё же есть лёгкая быдловатость, но настолько лёгкая, что можно закрыть глаза, а не будь её – она бы не подчёркивала остальные качества: смелость, силу, прямодушие… В доме немного сумрачно и прохладно, как, пожалуй, в любом деревенском доме. Впрочем, Таня – человек городской, для неё всё это – почти экзотика, которая, оказывается, прямо под боком.

− Где ты обычно пьёшь? – спрашивает она, вдруг упустив Сашку из виду, он куда-то прошмыгнул и теперь ищи-свищи.

− Где угодно, – отзывается он откуда-то из-за угла, – Знаешь картину “Любительница абсента”?

− Знаю, – столбенеет Таня, совершенно не готовая к разговору о Пикассо в деревне с борщевиком.

− Так вот, абсента у меня сегодня нет. Есть коньяк. Зато настоящий. Именно тот, который можно называть коньяком. Французский.

Сашка откуда-то выуживает точно такую же бутыль, которой недавно хвасталась Тамара.

− Знаю, пила! – Таня подмигивает.

− А я знаю, у кого! – он подмигивает в ответ, – Пить лучше всего на чердаке. Оттуда вид хороший.

Они взбираются наверх по узкой винтовой лестнице. “Чердак” – небольшая комната, кажущаяся просторной из-за довольно высокого потолка, образованного двухскатной крышей. На деревянном полу – ковёр почти во всю ширь, в углу – низкий топчан, на стене – постер с Кинчевым, рядом – ещё один, кажется, с Кипеловым, у окна – стол с музыкальным центром: древние “кассетники” и CD-плеер, под потолком, по разные стороны от занавесок, – две колонки.

− Я не поняла, а гитара где? – Таня потягивается и падает на топчан.

− Вон, прямо над тобой.

И правда: в самом углу, в нише, над тумбочкой, висит чёрная гитара.

− Электрическая, что ли?

− Зачем? Нормальная.

Сашка “будет” ноутбук и что-то ищет в нём.

− А почему чёрная-то? – Таня тянется и ощупывает гладкое округлое тело гитары.

− Так я видел мир. Сам красил и лакировал.

− Сыграешь хоть?

− Угу… – он ещё немного возится с ноутбуком, пока, наконец, не раздаётся музыка: тяжёлая, густая. Что-то из того самого рока, “влитого” в эти колонки, кассетник и постеры.

Сашка, наконец, отрывается от ноутбука, разбегается