То, как она это произнесла – с едва заметной ноткой предупреждения, – застало меня врасплох.

– О, понятно.

– Ты знаешь, во что ты ввязываешься, Энн? – Аруна выпустила облако дыма.

– Думаю, да. – Я видела, что она выпила по меньшей мере четыре бокала вина, и подумала, не это ли заставило ее разоткровенничаться со мной, пока мы сидели вдвоем на террасе.

– Я так не думаю. – Аруна смахнула немного пепла с кончика сигареты на камни двора. – Ты должна держаться подальше от этого. – Она жестом указала на дверь в кухню. – Мы, все остальные, не лезем в это. Мы понимаем, что так лучше. Там нет места для тебя или меня, Энн. Наше место здесь, на террасе. Не в доме. Нам не нужно знать, что происходит в доме.

Конечно, я знала, что имела в виду Аруна. Я поняла это с тех пор, как увидела отрезок красной ленты, повязанный вокруг запястья Рейчел. В доме прекратился звон посуды и шум работающей посудомойки. Их не было по крайней мере десять минут.

– Не позволяй Рейчел вовлечь тебя в это, – продолжила Аруна. – Убедись, что ты остаешься сама собой. Что у тебя есть частичка себя, отдельная от всего этого. Потому что это, – она махнула рукой по направлению к Гудзону и обратно к дому, – может оказаться слишком большим для некоторых людей.

Мы сидели в тишине, а хор сверчков становился все громче и громче, я чувствовала этот гул затылком. А потом Рейчел и Патрик наконец вернулись к столу. Они шли бок о бок, их силуэты были видны на фоне света из кухни, и я заметила, что Патрик один раз дотронулся до руки Рейчел.

Когда мы наконец поехали домой, было уже поздно, и даже мысль о моей крошечной квартире казалась мне чужой и холодной. За окном мелькали фонари автострады – оранжевое, потустороннее сияние.

– Я рада, что ты со мной, – тихо сказала Рейчел с другой стороны сиденья. Она протянула руку и положила ее на мое плечо, задержав на мгновение дольше, чем это требовалось.

Глава 7

После той ночи мы с Рейчел перестали брать свободные дни. Когда наступали выходные, мы находили причины оказаться в Клойстерсе, даже когда Патрика там не было. И хотя я думала, что магия прогулок под этими сводчатыми потолками, украшенными бесконечными резными нервюрами, а кое-где сусальным золотом, должна была со временем иссякнуть, этого не произошло. Красота опьяняла, и я задавалась вопросом, почувствовала бы я то же самое в Метрополитен-музее на Пятой авеню, где практиканты, приехавшие на лето, работали за стоящими в ряд компьютерными мониторами. Клойстерс перенес меня в мир пропитанного влагой камня и изобилия цветов, где произведения искусства, выполненные глянцевой энкаустической краской и эмалью, словно пылали жаром – такими яркими они были.

И по мере того как росло мое увлечение работой – каждая свободная минута была занята оккультизмом, каждая свободная минута была посвящена доказательству того, что я достойна риска, на который пошли Патрик и Рейчел, – я стала пропускать звонки из дома. Сначала мама присылала голосовые сообщения только для того, чтобы проверить. Проверить, всё ли у меня в порядке. Проверить, как проходит мое лето. Проверить, получила ли я бумаги, которые она прислала. Проверить мои планы на осень. А потом стала просто спрашивать. Просто спрашивать, есть ли у меня время перезвонить ей. Спрашивать, дома ли я. Просто спрашивать, получила ли я ее сообщения. В одном из сообщений я услышала, как она плачет, и словно увидела ее, стоящую на кухне в одежде отца, повсюду беспорядок и печаль. Я написала ей: мол, я жива и здорова, просто занята на работе.

И это было правдой – мы были очень заняты. Но не настолько, чтобы я не могла ей перезвонить, не могла узнать, как дела. Возможно, я с головой погрузилась в работу в музее, даже в саму жизнь города, лишь бы спрятаться от чувства вины за то, что меня не было с ней рядом, дабы вернуть ее к нормальной жизни. Как будто я могла убедить ее покинуть остров скорби, который она сама себе создала. Но здесь, в Нью-Йорке, мне было лучше, и становилось все труднее переключаться между моей новой реальностью и старым кошмаром. Я не хотела, чтобы мама, Вашингтон, яблоневые сады, окружавшие Уолла-Уолла, вывели меня из грез, в которые я погрузилась.

Я упивалась самим городом, отчаянно желая, в некотором роде, утонуть в нем. Чтобы звуки, люди и непрерывное движение затянули меня в свои приливы и отливы и навсегда унесли в море. Я никогда не чувствовала себя настолько живой, как тогда, когда меня носило по Нью-Йорку. Даже тот факт, что город под летним солнцем пах горячим мусором и металлическими выхлопами, привлекал меня. Одна мысль о том, что меня не будет здесь в сентябре и я не увижу, как изменится свет, проникающий сквозь листву кленов в парке Форт-Трайон – что это будет месяц без Рейчел, не такой яркий, не такой странный, – вселяла в меня ужас.

Рейчел, как оказалось, была замечательной сотрудницей, знакомой с большинством крупных ученых в той области, которой мы занимались, и контактная информация каждого из них хранилась в ее телефоне, как множество маленьких секретов. Когда нам нужно было назначить встречу в библиотеке Моргана или Колумбийском университете, Рейчел очаровывала библиотекарей своими обезоруживающими вопросами и неприкрытой лестью. Но она также была проницательна: у нее всегда имелась наготове нужная ссылка, заумная историческая справка. Она умела сделать так, что каждое открытие казалось жизненно важным, как будто именно оно могло раскрыть суть дела. Я чувствовала себя уже не ученым или исследователем, а детективом, который находится на расстоянии одной подсказки от триумфа, потому что именно это чувство возникало при совместной работе с Рейчел: вот-вот найдется произведение искусства или документ, который может изменить мою жизнь.

Но я начала замечать и более странные вещи – мелкие пакости и ложь, которые проскальзывали в речах и поведении Рейчел. Ей доставляло огромное удовольствие лгать Мойре, у которой была удручающая манера влезать во все дела в Клойстерсе. Если Мойра приходила искать Патрика, Рейчел заявляла, будто он только что ушел, даже если Патрик был в своем кабинете. Я видела, как она переставляла вещи Мойры на кухне, просто перекладывала их с одной полки на другую – этого было достаточно, чтобы человек начал сомневаться в себе и в своей памяти. Когда