мужчина, сидевший на табурете рядом с ней, неизменно пытался привлечь ее внимание. Когда она рассмеялась и откинула голову назад – я не успела понять, чьи слова ее так рассмешили, – я снова отметила, как изящно вздрагивает ее тело, сплошная мягкость и изгибы, никаких острых углов, в отличие от моего телосложения. Вернувшись, Рейчел поставила на столик две кружки светлого пива. Я чувствовала, как послеполуденное солнце покрывает загаром мои руки, припекая их с такой силой, что это напомнило мне о моем детстве в Вашингтоне. Но крик чаек и постоянное движение судов на реке были для меня чем-то совершенно непривычным.

– Что ты думаешь о Лео? – наконец спросила Рейчел, сделав глоток; пена оседала на ее губах.

– О садовнике?

– М-м-м, – произнесла она, – да, о садовнике.

– Я его не знаю.

– Я не спрашивала, знаешь ли ты его. Я спросила, что ты о нем думаешь. – Рейчел сделала паузу и дополнила свой вопрос: – Если ты вообще думаешь о нем.

– Я думаю о нем, – подтвердила я, пытаясь скрыть румянец, который залил мои щеки, когда я вспомнила, как он прикасался ко мне в тот день в саду, с какой странной серьезностью он смотрел на меня, даже то, как его рука опиралась об арку поверх головы Рейчел.

– Кажется, он тоже думает о тебе, – заметила она, глядя на реку.

– Я здесь не ради него.

Хотя мне хотелось верить, что они говорили обо мне. Что в тот день, когда я увидела их в саду, темой разговора была я, и ничто другое.

– Что ж, значит, оно и к лучшему, верно?

На Гудзоне парусники ловили попутный ветер своими миниатюрными треугольными парусами, легкий бриз трепал их белые полотнища, с берега доносилось слабое поскрипывание.

– Я здесь только на лето, – напомнила я.

– Мне тоже так казалось, – отозвалась Рейчел, глядя на меня поверх своих солнцезащитных очков. – Но в этом месте есть что-то такое… – Она жестом указала на Гудзон. – Знаешь, именно Лео показал мне этот бар. Иначе я бы никогда его не нашла. Он знает много подобных укромных уголков в Нью-Йорке.

Я ощутила всплеск ревности, подумав о том, как Лео и Рейчел сидели здесь, может быть, даже за одним столиком. Но не могла сказать, кого и к кому я ревную.

– Так ты давно его знаешь? – спросила я.

Рейчел пожала плечами и сменила тему разговора, как она обычно это делала – окончательно и бесповоротно.

– Не хочешь поплавать под парусом?

Я не успела ответить, как она добавила:

– Пойдем. – И одним глотком осушила свою почти полную кружку. – Давай.

Рейчел потащила меня к пристани, где у стапелей были пришвартованы разноцветными канатами парусники – калейдоскоп звонких корпусов и бортовых отбойников. Ее ладонь крепко сжимала мою руку. Я не могла не заметить, что всякий раз, когда я задавала Рейчел личные вопросы, она меняла тему разговора или даже обстановку. И все же было ясно: она хочет, чтобы я знала кое-что о ее жизни до меня. Я была уверена, что когда-нибудь мы к этому придем, и поэтому ковыляла за ней, с радостью позволяя событиям развиваться так, как им было суждено.

– Я не умею ходить под парусом, – сказала я.

– А я умею.

Я посмотрела на тонкое хлопковое платье, которое я надела на работу, на мягкие кожаные туфли, полученные недавно от Рейчел, и на моряков на причале – все они были в рубашках с длинными рукавами и шортах, в добротной обуви. Но Рейчел не смотрела назад. Она рысью неслась по причалу, пока мы не наткнулись на лодку, привязанную в самом конце. Потом Рейчел начала ловко распутывать канаты; ее длинные пальцы работали словно по наитию, сматывая веревки, забрасывая их в лодку и придерживая ее за борт, чтобы я могла спрыгнуть.

– Поторопись, – сказала Рейчел, и я заметила, как она оглянулась через плечо. Лодка была маленькой и неустойчивой, и мне потребовались все силы, чтобы заставить себя ухватиться за низкое ограждение по краю корпуса. Лодка была настолько мала, что я боялась, как бы не соскользнуть в Гудзон. Рейчел уперлась всем телом в край причала и с удивительной силой оттолкнула лодку прочь, прежде чем развернуть нос судна по течению. Когда она подняла основной парус, уверенно потянула за шкот и закрепила его, ветер подхватил нас и понес вперед. Я наконец оглянулась на причал, где мужчина, сидевший в баре, прикрывал глаза от солнца и что-то кричал. Но звук затерялся в шелесте парусины. Я повернулась и посмотрела на открытое водное пространство, на моих губах играла улыбка.

Глава 8

Коробка, присланная матерью, ждала меня на кухне моей квартиры почти две недели. Она была огромной, и я передвигала ее туда-сюда, используя как табурет, журнальный столик, дверной упор, желая как можно дольше оставить свое прошлое взаперти. Я не была уверена, готова ли к тому, что часть Уолла-Уолла окажется в Нью-Йорке; я беспокоилась, что это может сократить разрыв, который я с таким трудом создавала. Но я устала спотыкаться о коробку, видеть почерк моей матери на наружной стороне, понимать, что коробка занимает в моей маленькой студии куда больше места, чем я готова была уступить. Поэтому при помощи ключей я резко содрала скотч, прервавшись лишь на то, чтобы добавить сливок в кофе и заклинить книгой входную дверь в отчаянной попытке проветрить квартирку.

Письма в коробке не было. Ее содержимое также не было организовано каким-либо разумным образом. Все выглядело так, как будто (и я была уверена в этом) моя мать просто брала бумаги и бросала их в коробку, изредка останавливаясь, чтобы прижать стопку поплотнее, а затем снова заполнить освободившееся место. Там были кусочки порванного материала и скомканные листы. В самом низу маячила тетрадь, согнутая посередине.

На мгновение я подумала о том, чтобы выбросить все это – отнести к мусорному контейнеру за зданием и просто выкинуть. Закрыть главу. Но, увидев почерк моего отца – мелкие каракули, в которых все согласные одинаково резко вздымались вверх, – я обнаружила, что вытаскиваю бумаги из коробки и благоговейно складываю их на полу. Я разделяла их на стопки – переводы, словарные и этимологические списки.

В коробке обнаружились еще две тетради, и во всем этом не было ни единого признака логики, порядка, системы. Я задалась вопросом, где моя мать нашла все это, и тут меня осенило: она, вероятно, хранила записи моего отца по всему дому. А я не знала о них, потому что после его смерти проводила дома очень