— А что жГосподь ваш, — спросила она, тонко улыбаясь, — если Он всеблаг и всемилостив,позволяет им иногда входить?

— Да Он непозволяет, — отмахнулся монах, досадуя на ее непонятливость. — Он им просто незапрещает. Ты что — глупая? Когда человек сам по своей воле говорит — мол, нетТебя и быть не может, и помощь Твоя мне ни к чему, и бесы, дескать, так — образодин и только... Вот тогда-то Господь и может отступиться, мол раз не нужнатебе Моя помощь — так попробуй-ка сам без Меня повыкручивайся-ка!

Когда она шланазад через сарай, гусак, решивший взять реванш за то, что пропустил ее впервый раз безнаказанно, кинулся на нее с яростным шипеньем. Однако он не на тунапал — Ирина была не из робкого десятка и, схватив валявшуюся тут же палку,стукнула его в целях самообороны так, что он отскочил и шея его неестественноискривилась.

Ей неспалось. Было душно, она слышала, как в проходной комнате храпит кто-то басом,хотя там ночевали только старухи. Она вспомнила, что забыла положить крем поднижние веки и, нащупав в сумке баночку с кремом, кончиками пальцев пробежалапод глазами от висков к переносице. Однако она не рассчитала, случайно ткнувпальцем в угол глаза — стало ужасно щипать, и она, на ходу натягивая халат сдраконом, ринулась к выходу за занавеской. В темноте она налетела на корзину сгусыней, та отчаянно загоготала, забила крыльями, и Ирина почти в паникевылетела на кухню.

— Да это адкакой-то! — едва ли не вслух крикнула она, нашаривая ведро с водой и отчаянногремя кастрюлями и крышками.

Во сне онапочему-то увидела Анну Францевну, пожилую голландку, прожившую в России сороклет и, несмотря на свои несметные года, позволявшую себе голубые волосы,красную шляпу, бурлескный акцент и грамматически-какофонические фразы.

АннаФранцевна давала когда-то Саше уроки музыки, но след ее потерялся уже давно. «Вмузыка все должен быть элегант, — поясняла она, уважительно поглядывая наИрину. — Ну ви-то, ви-то — просто шикарно смотреть, шикарно, — она целовалакончики своих веснушчатых пальцев, — ви есть аллегро виваче, фортиссимо,грациозо!»

Ирина всегдапредлагала ей после урока подкрепиться чашечкой кофе с ликером, и онасоглашалась аккуратно через раз.

В концеучебного года устраивались детские музыкальные праздники. Нарядные девочки имальчики, которых привозили на машинах родители на дачу к Ирине, играли Гайднаи Моцарта, Шопена и Грига, а Анна Францевна сидела в вольтеровском кресле напочетном месте и торжественно объявляла каждого. Для этих случаев Саше былкуплен детский фрак и бабочка в мелкую крапинку. И когда он стремительновыбегал из-за рояля кланяться — полы фрака развевались, и золотые кудри падалина лицо, и весь он был похож то ли на эльфа, то ли на кузнечика, то ли начернокрылого мотылька. А когда сбивался и брал неверную ноту, то ударял сразмаху по клавишам открытой ладонью и под вопль рехнувшегося вдруг роялявыбегал с плачем и слонялся долго по старому саду.

...АннаФранцевна грустно стояла посреди Ирининого сновиденья на поселковой замызганнойостановке, качая головой, как седая птица, и неузнавающим взором смотрела намечущуюся Ирину, позабывшую напрочь не только куда, но и откуда она едет, попавв эту унылую местность.

— АннаФранцевна, — кинулась к ней Ирина, — вы мне можете объяснить, где мы и, вообще,что случилось?

— О, —отвечала голландка очень печально и совсем без акцента, — музыкальный сезонокончен, и я еду в портовый город.

— А зачем, зачемвы едете в этот портовый город?

Тамеланхолично посмотрела на нее:

— Тамсобирают большими ладьями воду, и мне хочется там просто отплакаться!

V.

При каждомискушении Лёнюшка всегда повторял слова отца Иеронима: «Пейте поношения, какводу жизни». Любил он и вспоминать историю из своего детства, которая теперьзвучала для него как притча, как благословение на весь его земной путь.

В том южномпыльном городе Красно-Шахтинске, куда, кроме воробьев и ворон, не залетаютптицы, где деревья подставляют душному солнцу вялые мятые листья, а на главнойплощади не высыхает лужа, полная огрызков и окурков, где ходят недовольные людив лоснящихся пиджаках и зелено-фиолетовых шляпах, где беснуются цепные псы иорут по ночам обезумевшие облезлые кошки, где гоняют по всем проходным инепроходным дворам с усталым, растянутым на веревках бельем выстриженные подбокс мальчишки, а выскочившие на улицу в байковых халатах и стоптанных тапкахна босу ногу бабы провожают их криками: «Эх, чумовые!» — встретила Лёнюшку набазарной площади городская юродивая с колтуном на болтающейся голове, подошла кнему вплотную да и плюнула ему в лицо теплой слюной с вишневыми косточками, такчто содрогнулся он от брезгливости и обиды, да и сказала: «Вот так и всю жизньбудешь чужие плевки с лица стирать! А терпи! Терпи!..» И захохотала,задергалась, страшно подмигивая, и пошла, приплясывая, пока не скрылась заповоротом.

СегодняЛёнюшка был явно не в духе, успев с утра подвергнуться бесовскому нападению влице Татьяны, которая, глотнув предложенной Пелагеей крещенской воды, вдругпошла, раскинув руки, вразвалку по комнате, как бы потягиваясь и разминаясь,пока не принялась отбивать короткую чечетку, сопровождая ее обрывочнымицыганскими мотивами.

— Тычегой-то, Татьяна, а? — заволновался Лёнюшка. — Порченая, что ль?

— А вот мысейчас и проверим — мужик ты или баба! — захохотала она, хватая его заподрясник.

Ровно в часпополудни Ирина, скромно подретушированная — «так, чтобы только украсить ихпраздник» — и немного взбодрившая себя парой глотков коньяка из плоской фляги,которую она на всякий случай всегда носила с собой — «так только, чтобы снятьнапряжение, для куражу», — в черном простом, но дорогом и изысканном платье,препоясанном искусно сплетенным вервием; с прядью, как бы невзначайспустившейся вдоль щеки к узкому египетскому подбородку, восседала со старцемИеронимом одесную и Калиостро — ошуйцу в крошечной опрятной гостиной, увешаннойиконами и фотографиями разноликих и разномастных монахов.

Ирининымвизави оказался русобородый Таврион — или «отец Иконописец», как обращался кнему Калиостро, — около него расположился всклокоченный Анатолий, а уж рядом споследним — пристроился насупленный Лёнюшка.

— ОтецИероним, — в комнату вошла монструозная особа — церковная старостиха.

Давеча оназагородила перед Ириной дверь в церковный домик, оглядывая ее подозрительно:

— А ты куданавострилась? Там только духовенство!

Иринаотвечала с достоинством:

— Но яприглашена и не готова к подобным инцидентам!..

— С каких этопор, — не глядя на Ирину, проговорила она, обращаясь к старцу и выпячиваявперед челюсть с неправильным прикусом, — в монашеских кельях парфюмерией так внос шибает!

Ирина,пользуясь преимущественным правом своего воспитания, предпочла не заметитьэтого, как она внутренне выразилась, «нюанса».