— Марфу украли!.. — произнесла Саня тихо — она указала глазами на поляну, посреди которой лежал брошенный велосипед. — Я знала, что так будет, я понимала, что не минуть мне этого... Украли Марфу!.. Украли, украли!..

Она заплакала в голос.

И тут Саня вдруг припомнила, что Севы нет в городе, что его услали в поездку по далеким заволжским селам на долгих три недели. В сутолоке мыслей, которые завладели ею в эти минуты, она об этом не подумала.

— Что же делать? — спросила Саня, спросила не столько Варю, сколько себя. — Ехать надо, ехать тотчас, но куда я ткнусь одна?

— Почему... одна? — спросила Варя. — А я?..

Саня взглянула на Варю не без участия, будто увидела ее впервые. Никогда прежде Саня не видела ее такой худущей. Не хочешь сказать, да скажешь: «Доска гладильная». Может быть, прежде у Вари было все, что должно быть при женщине, но жестокое одиночество иссушило ее... Но вот что забавно: как все холостяки, Варя любила себя безмерно. Как все обреченные на бобылье житье-бытье, все бы она себя охорашивала да поглаживала, благо ладонь скользила по Вариной фигуре без задержки...

— В самом деле поедешь, Варя? — спросила Саня.

— Поеду.

— И денег дашь? Тут денег потребуется пропасть! Вон какие концы: от Черного моря до моря Белого и обратно!.. Дашь, Варя?

Саня знала: богаче Варьки не было во всей округе — ее бобылье житье-бытье было денежным — умела пробавляться малым и копить, самозабвенно копить.

— Дашь денег, Варенька?..

— Дам, конечно... — Она задумалась. — Было бы повольней со временем, кинулась бы к Снегиреву. Убей меня господь, отыскал бы Марфу...

Варя умчалась, а Саня задумалась: не впервой она вспоминает этого милицейского Снегирева... Кто он ей? Однокашник-однопартник или тайный вздыхатель? Варя умчалась, в наказание оставив тишину первозданную и эту поляну, видимую из окна, которая всей своей пустынностью точно вопила о происшедшем.

И Саня подумала, что за всем этим еще была поездка безбрежная... Хватит ли на все это сил? Но Варя умчалась, и след ее простыл. Что только Саня не передумала за эти три часа! И точно по кругу, ее мысли возвращались к Марфе. «Умру, а отыщу Марфу! — говорила она себе. — Нет мне домой дороги, если не найду ее...»

Варя вернулась, когда город заволокло вечерней тенью: конечно же была у Снегирева.

— Веришь, город поставил вверх дном... — сказала Варя о Снегиреве. — Да, да, взял и перевернул, а потом поднял и еще потряс вот так, — она сделала движение руками, стараясь воссоздать, как всемогущий Снегирев оторвал город от грешной земли и, удерживая его на весу, потряс. — Нету Марфы в городе — умыкнули, как есть умыкнули!..

Они сидели сейчас в противоположных концах комнаты, будто бы намертво припаянные к своим немудреным стульям.

— И что он велел делать... Снегирев?

— Явиться в Москву и засечь, что в эти две недели уходит в Порт-Судан, встать как на вахту!.. Неважно, где эта будет вахта... в Одессе или Владивостоке... Встать!

— Ты так думаешь, Варя? — спросила Александра.

— Да, я так думаю... — подтвердила она железным голосом и оторвала свое нескладное тело от стула. — И вот еще, что я думаю: дорога нелегкая, давай-ка примем душ...

Однако куда как далеко может завести женщину желание знать больше, чем она должна знать... Саня еще раздумывала, что ответить Варе, а быстрые руки золовки уже сделали свое.

— Ой, Санька, до чего же ты хороша! Понимаю этого нехристя, который спятил, увидев тебя. Да и Севку понять готова! Видно, мудры те мужики, которые говорят: чтобы женщину полюбить, надо увидеть ее всю... Понимаешь: всю увидеть, всю!

В эту минуту, освещенную неслыханной Саниной красотой, Варька должна была себе признаться, что ничего подобного она не видела. Из своей бобыльей преисподней, из своего темного подп ола, дышащего прелым деревом, она увидела такое, что стало и для нее откровением, но у Варьки тут была и своя корысть: она стремилась рассмотреть, не пресеклась ли ненароком гармония линий, которую явила Санина красота, не выдало ли нечаянно это несоответствие форм заповедной тайны?

Они летели уже второй час, и внизу было зимнее раздолье. Казалось невероятным, что, взмыв над землей, ты увидишь зиму. Да, видно, все имеет два этажа: в первом — лето, во втором — зима... Но, глядя на белое поле под самолетом, Саня могла подумать и об ином: как неогляден мир, который сейчас лежал перед нею, и как мал человек, которого она решилась разыскать в этом мире. Ей даже подумалось, что она решилась совершить безнадежное. Была бы ее воля, выбралась бы на снежную равнину, что лежала рядом, и пошла обратно. И оттого, что она подпустила к себе эту мысль, ей стало не по себе. Нет, нет, как бы ни безбрежен был мир, что лежал перед нею, она отважится. Никогда прежде ее дитя не виделось ей в такой мере неразделимой с нею самой, как ныне, — с ее душой, ее кровью...

Над письменным столом человека, перед которым сейчас сидели женщины, висела карта, которая пыталась объять ту же безбрежность, что показал самолет, забравшийся на высокое высоко́. И вновь Саня сказала себе: эта безбрежность не просто пугала, она лишала надежды. А человек, сидящий за столом, был во власти своих забот. До того как он вошел в комнату и занял место под картой, он бросил в тревоге: «Нельзя же дать ему сгореть!» О чем он говорил? Не о стихии ли огня посреди морского безлюдья, не о горящем ли судне, которое в эту минуту ветер рвет на части, не о пожаре ли на море?

Нет, не просто тревога лежала на лице человека, сам огонь, с приходом утра воспрявший, набрался в его глаза. «Нельзя же дать ему сгореть!» — сказал человек и будто надел на себя невидимую кольчугу; чтобы добраться до его сознания, до его способности внимать, надо прошибить эту кольчугу... Саня говорила, а человек слушал ее, закрыв лицо руками. Слушал не без труда, — чтобы постичь происшедшее, ему явно нужно было больше времени, чем обычно. Наконец он отнял руки