как он валил короля! Он его валит, а тот не валится, будто кусок свинца, что врезан в короля для устойчивости, стал трехпудовым — он еле его свалил.

Но пришла и Ксанина минута. Ксана исхитрилась и остановила Влада, когда он шел из шахматной комнаты пошатываясь, — он очень устал, однако пел: «Я помню... мгновенье... мгновенье!..» Так вот что он пел: «Я помню... чудное мгновенье!» И не знаешь, какой романс посетит какую душу. Он оглянулся, и Ксана ринулась к нему, но он будто и не увидел ее. Смотрел на нее и не видел — заставил себя смотреть сквозь нее, заставил ее сделаться прозрачной. Да и слова, которые он произнес, игнорировали Ксану.

— Вад, вечно ты, — сказал он раздраженно. — Недозовешься тебя!..

И вновь подумала Ксана: он не может без Вадика, ему надо, чтобы Вад был рядом. Но Ксана об этом подумала, уже ринувшись к Владу. Как-то неловко ей было остановиться — она уже ринулась.

— Владислав, помоги мне... в шахматах, — сказала Ксана. Его лицо было едва ли не рядом с ее лицом, она видела, как зло вздуваются его ноздри: у него, как у лошади, когда он гневается, всегда вздуваются ноздри. — Помоги, Владислав...

Все замерли: и Вадим был тут, и лохматый Мартенс как в воду опущенный — ему определенно стоило сил повалить короля. А ноздри Влада сейчас вздувало все сильнее: того гляди — разорвет их.

— А кто ты?.. — сказал он, криво улыбнувшись. — Что-то я тебя не знаю и... вообще вижу первый раз!

Слыхали: не знает!.. Небось сто раз видел, как она стояла в окне, которое выходит во двор к Крупиным... Не знает! И заметьте: первый раз видит! Просидел три часа рядом у этой глупой шахматной доски и... первый раз видит!

— Я... Ксана, — только и могла сказать она ему. — Ксана.

— Так вот что, Ксана: иди-ка ты, девочка, домой, тебя мама заждалась...

Ксана не почувствовала, как слеза выкатилась из глаз, и ощутила ее, когда капелька соли, задержавшись на губах, коснулась языка, жгучая капелька, от которой впору было закричать... Она побежала. Они небось стояли там и смеялись, а она бежала.

А потом очутилась за городом. Сентябрь перевалил за середину, а небо было все таким же синим. Ветер вначале дул с гор, потом переменился и подул с моря. Все чудилось, что вот-вот встанут над городом облака и закроют солнце, которое все еще оставалось сильным. Но облака разметало над морем, а городу достался простор безоблачного неба. Синий сентябрь, к вечеру тускнеющий. Летучая мышь снялась с дерева, что неясно темнело вдали, и кинулась прочь. Неведомая птаха ударила крылами и стихла, затаившись. Где-то далеко-далеко за степью, за ее холмами, всходила луна, и мир открывался Ксане во всей безбрежности. И Ксана подумала, что в этом мире превеликом, где она всего лишь мошка-невеличка, она лишняя. Все уместились в огромном этом мире, а она лишняя.

И Ксане припомнилось, как Владислав побелел, не обнаружив рядом Вада, и синими пятнами покрылось лицо. Пятна эти лежали действительно кристаллами медного купороса и того гляди выпадут и застучат по полу. Особенно у глаз, в его рыжие, казалось, пролилась капелька ультрамарина. Такое увидишь не часто, да и она рассмотрела это впервые «Вад, Вад, где ты? Я же сказал, чтобы ты не отходил!» — крик был требовательным, но в его крике все-таки была беспомощность. Как-то необычно: такой сильный — и такая вдруг беспомощность. Будто человек, очутившись посреди реки и не увидев рядом старшего, который был ему опорой, начал тонуть. «Вад, Вад!.. А может, сила не в нем, а в Ваде? В его улыбчивой сути? В его способности отстранять от себя обиду? В его терпимости к капризам брата? В его даре радоваться жизни? В его таланте легко сходиться с людьми и видеть в них друзей? И тут вот, наедине с неоглядной степью и таким же безбрежным небом, она должна была признаться себе: ей мил не Вадим, а именно Владислав... Не потому, что тот, младший, был для нее досягаем, а этот куда как недоступен. Не поэтому, а по-иному, что ей трудно постичь и трудно объяснить. И она спросила себя: что, если прямо прийти к ним в дом? Да, да, на правах доброго соседа. И попросить что-нибудь. Ну, например, как это может прийти один соседский мальчишка к другому и попросить... Однако что попросить? Кусок ватмана? Цветные карандаши? Чистую тетрадь в клетку? Явиться в предвечерний час, когда весь дом в сборе, и попросить? Да, пройти прямо к Владу, обойдя отца и деда-говоруна, Вадика, и, прямо глядя на Владислава, произнести... У нее похолодело под ложечкой, и слабость пошла по всему телу. Как дошло дело до слов, которые она должна произнести, глядя в его рыжие, страх объял ее, она должна была себе признаться, страх, которого она не помнит...

Она вернулась домой далеко за одиннадцать. Ее встретила бабушка, — наверно, все в доме были обеспокоены ее исчезновением, но только у бабушки это выплеснулось наружу. Все уже спали, а бабушка не спала. Она всегда не спала, когда Ксана запаздывала. Все умели себя успокоить, а бабушка не умела. Ей мнились страхи. Все казалось ей, что с Ксаной стряслось непоправимое. Для всех в доме Ксана была жива-здорова, а бабушка, страшно сказать, готова была звонить на станцию «Скорой помощи». Не очень понятно было, почему так своеобычно распределилось в семье беспокойство, почему оно ушло к бабушке и освободило маму и брата? Не потому ли, что они так уставали за день, что для беспокойства не оставалось места? А может, потому, что Ксана была ближе бабушке, чем всем остальным?

Бабушка кликнула Ксану на кухню: чашка холодного молока — для Ксаны не было ужина вкуснее.

— Я знаю, чем остудить тебе душу, — говорила бабушка, подливая молоко. — Чую: горит душа у тебя, горит!..

— Скажи, бабуля, как у тебя получилось с дедом-то? — спрашивала Ксана. — Он посватался или, быть может, ты его приветила?..

— Да ты что? — возмущалась бабка. — Конечно, он!..

— А почему не ты? — спрашивала бабку Ксана, спрашивала, не обратив внимания на возмущение бабки. — Почему?

— Баба-то я! — произносила старая, и рука тянулась к сердцу — такое не скажешь, не поддержав