улицу свистом, как бы ни высоко сидели голуби, их точно сшибало с крыши. Звонкокрылая стая, будто на качелях, взмывала и падала, проносясь над маковками пирамидальных тополей, над водокачкой, что поднялась над городом булавой, над грушевым деревом, что было выше водокачки. Но иногда не помогал и свист. Тогда, взметнув шест с привязанной к нему кофтой, человек в футболке путешествовал по крышам. В джинсах, схваченных ремнем, и кедах, которые он предпочитал всякой иной обуви, так как они не скользили по крашеной жести и цинку, он казался очень ловким. Было и тревожно, и увлекательно смотреть, как он шагает с дома на дом, опершись ступней на уступ карниза, перила балкона, неровность парапета. «Ну и силен парень — шагает как бог!» — откликалась завидущая улица, обратив глаза к небу... Улица и в самом деле была чуть-чуть ошеломлена. Сказать, что человек храбр, — не все сказать. Он просто забыл, что оказался на крыше и от нее до земли неблизко. Может, тут сработала привычка, а может, способность так увлечься происходящим на крыше, что об остальном не хотелось и думать. «Забрался на небо и забыл про землю, ничего не скажешь — бог!..» Но открытие, которое было сделано со временем, немало изумило и улицу: что-то в тонком стане парня, шествующего по крышам, в округлости бедер, в певучей плавности рук, в линии шеи показалось ей необычным. «Тю, так это же Ксана!..» — сказала улица, сопроводив это открытие словом, которое непросто воспроизвести. Улицу можно было понять: все было доступно разумению, но только не это.

На них были красные вельветовые куртки, это делало их очень приметными. Они покидали дом одной и той же дорогой — это облегчало встречу с ними.

— Вадик, познакомь меня с братом... — где-то младший Крупин поотстал, и Ксана была тут как тут.

— А ты сама...

— Я боюсь его, — засмеялась она.

— Его боишься, а меня нет?

— Ты — другой.

Вот оно — другой. Говорят, что в лике человека природа не может повториться — сколько людей, столько и обличий. Нет, это, пожалуй, неверно: в Крупиных она повторилась. Не в вельветовых куртках, разумеется, которые делали братьев на одно лицо, — в самом обличье братьев. Вот эта рыжеватость кожи, как бы подпаленной, и белые ресницы, которые будто прихватил огонь, сухие губы и алые мочки ушей — не иначе, к каждой из них вместо серег подмене по фонарю, — действительно делали братьев-близнецов на одно лицо. А вот характеры — иное дело: Валик — мягок и покладист, Владик — гордец... Не хочешь, да скажешь: я боюсь его.

Кончился август, и начался сентябрь. Как здесь говорили, синий сентябрь. Шли дни, а синева не размывалась. Отсвет этой синевы лежал на белостенных мазанках, на будыльях кукурузной степи, на песчаных отвалах закубанского взгорья. Синий, синий сентябрь.

Из окна Ксаны можно рассмотреть двор Крупиных. Видно, когда уходят в школу, когда приходят. Можно не ухватить, кто из них кто, да характеры выдадут: Вад больше с матерью на летней кухне, Влад — с отцом. Ставит стропила на амбаре. Чинит забор. Ничего не скажешь — мужчина. Да и в школе он слывет мужиком. Силен в математике и во всем, что математике близко, — остальное не очень жалует вниманием. Считал, что только математика по нем, остальное не очень серьезно. Исключение — шахматы. Наверно, за близость математике да, пожалуй, за способность одарить тишиной и сосредоточенностью. Не любит суеты и суетных — это Ксана поняла сразу. Не дай бог, он примет ее за такую.

Ему нужна минута, чтобы из кабинета физики, что на пятом этаже, спуститься в шахматную комнату в полуподвале. Сидит за шахматами, не поднимая глаз. Но вот что интересно: рядом посадил Вадика. Будто то не Вадик, а солдатский штык, воткнутый в землю, — не шелохнется. В комнате заметно пахнет сахарным печеньем. Видно, братья его ели недавно — от них вечно пахнет этим сахарным печеньем, приготовленным на русском масле; этот запах ни с чем не спутаешь. Однако зачем посадил рядом Вадика? Талисман? Непохоже. Загадал просто? Непохоже, непохоже! В самом деле, зачем? Не может без брата-близняшки? Пожалуй. Надо понимать: они друг без друга дышать не могут. Ну, Вадик, положим, прожил бы как-нибудь. Он мягче, легче в общении. А вот Влад?

Ксана пришла в шахматную комнату, когда партия уже началась, и села поодаль. У Влада его постоянный партнер — трехжильный Мартенс. О Мартенсе в школе говорят: он пересидит и Капабланку!.. Ксана сказала себе: была не была, буду сидеть. Час не встанут из-за стола — просижу час. Пять часов будут играть — пять просижу. Вот этак упру в него глаза и не шелохнусь. По правде сказать, упереть в него глаза нелегко — он-то своих не поднимает. Согнулся в три погибели — только голова чуть-чуть раскачивается. В этом движении — ритм. Не иначе, поет про себя какую-то песенку. Но вот какую? Иногда голос его становится внятным, и тогда слух будто улавливает слова: «Я помню... я помню... я помню...» Ничего не ухватишь!.. «Я помню...»

Мотив, который он держит в памяти, его убаюкивает. И вдруг он взметает глаза.

— Где ты, Вад? — Голос мигом перешел на крик. — Почему ты не сказал, что уходишь? — Самое страшное сейчас — это его лицо, которое вдруг стало известковым.

— Ну, что ты кричишь — здесь я! — Вад почти вбегаег в комнату. — Успокойся: здесь!

Но он еще долго не может прийти в себя, рука его, лежащая на столике, нет-нет да подскочит — невидимые токи бушуют в ней.

Но, кажется, успокоиться не может и Ксана. «Что это? — спрашивает она себя. — Да неужели природа может обречь людей на такое? Он не может без брата? Но это уже не радость, а почти проклятие?»

Он устал в эти два часа заметно. Кожа его лица из рыжей стала серой, да и глаза как-то усохли. Не глаза — латунные копеечки. Он что-то мурлычет себе под нос: «Я помню... Я помню...» Однако чем ему занозило память? «Я помню!..» Что он поет? Вот произнесет третье слово и откроется... Ключ — в третьем слове! Этот лохматый Мартенс действительно трехжильный, но Влад, но всему, пересилил и Мартенса. Тот повалил на бок своего короля, сказал: «Сдаюсь!» Надо было видеть,