– Они все просто исчезнут в системе, – пробормотала я, снова глядя перед собой. – Их закроют в другой лаборатории и будут изучать, пока не восстановят метод Рантор.

– Нелл, что ты предлагаешь? – сдержанно спросил Антуан. – Отпустить его как Лину? Но он преступник, убийца. И оправдания, как у Лины, у него нет…

– Есть, – возразила я, чувствуя, как с каждой секундой выглядеть спокойной становится трудней. Внутри все дрожало, из-за чего голос звучал выше, чем обычно, и некрасиво срывался. – Он убил такого же преступника. Мы все согласны, что опыты Рантор – это преступление против человечности.

– Да, но и она заслуживала честного суда, – с нажимом напомнил Антуан. – А не ликвидации.

– Как и он! Он тоже заслуживает честного суда, но мы уже поняли, что он его не получит. И это замкнутый круг. Но Рантор начала все, а не он. Он, может быть, и убийца, но все равно человек и заслуживает того, чтобы с ним обращались как с человеком, а не как с подопытным животным.

– Технически он не совсем человек, – попытался возразить Берт, но я метнула на него такой взгляд, что он смущенно опустил глаза и замолчал.

– А по мне, так он очень похож на человека.

– Не в этом ли проблема, Нелл? – строго спросил Антуан. – В том, что он похож на вполне конкретного человека? Ты защищаешь этого Маркуса или просто надеешься, что он сможет стать тем, кого мы потеряли?

– Он не просто на него похож, – неожиданно для самой себя огрызнулась я. – Технически, – я выразительно посмотрела на Берта, – частично он и есть тот человек. Это его ДНК, воспоминания, личность. Он ничуть не меньше Маркус Фрост, чем Лина – я. А может быть и больше.

Я понимала, что вероятность подобного варианта ничтожна. Продолжать развивать мысль не стоило, но на меня вопросительно смотрели четыре пары глаз, поэтому пришлось озвучить:

– Лина сказала, что Маркус другой. Не такой, как она. Более совершенный, более стабильный. У него человеческие глаза и, вероятно, ему не грозит деградация. Почему? Мы не знаем, потому что материалы Рантор похищены, но Лина натолкнула меня на интересную мысль. В отличие от нее, у Маркуса нет живого прототипа. Совпадение? Или его делали действительно иначе? Скажем, не использовали тело хамелеона, придав ему потом человеческие свойства, а поступили наоборот?

– Использовали тело Маркуса и кровь хамелеона, чтобы создать гибрида? – в голосе Берта послышался ужас.

– Это невозможно, – покачал головой Антуан. – Маркуса застрелили и взорвали…

– Но могли ведь и вытащить порталом за секунды до взрыва, – напомнил Берт. – Как и сказал этот Маркус.

– Но ведь очевидно, что вся история с сообщником – ложь, чтобы обосновать чудесное спасение! – не поверил Антуан.

– Но тридцать секунд без записи действительно были, – возразила я. – И останки не нашли. Мы не можем знать наверняка, что это – не тело Маркуса. Что это не он сам, изуродованный экспериментами Рантор. Как мы можем отречься от него, зная, что такая вероятность существует? Мы должны попытаться ему помочь. В память о том, кем он был. Даже если это не так… Маркус Фрост был лучшим из людей, кого я знала. Он был внимательным, заботливым, добрым и честным. Если мир украсит вторая я, то представьте, насколько он станет прекраснее, если в нем снова будет он. Если мы сможем подавить в нем агрессию и хладнокровие хамелеона, то мир определенно выиграет.

В переговорной повисла гнетущая тишина. Маль и Фрай, знавшие Маркуса хуже, чем мы трое, молча переводили взгляды с Антуана на Берта, с Берта на меня и обратно на Антуана. Директор тоже хранил молчание, насупившись. Берт нервно постукивал пальцами по столу. Я непроизвольно задержала дыхание.

– Что ж, лучше бы твоей теории оказаться правдой, – в конце концов мрачно ответил Антуан. – Потому что если он сделан из хамелеона, то у нас нет прототипа, чья кровь или костный мозг сможет подавить природу ящерицы. Я согласен с тем, что мы не можем его просто ликвидировать. И не можем передать правопорядку. Но и отпустить, не убедившись, что он не опасен, я не могу. Надо продолжать исследования.

Я облегченно выдохнула, откинувшись на спинку стула. Маркус едва ли будет в восторге, но теперь у него хотя бы появился шанс. И что-то внутри меня считало это правильным.

Или как минимум меньшим из зол.

В тот день я опять вернулась домой поздно. Сил на то, чтобы поорать и напиться не осталось. Я смогла только немного пореветь в подушку, но потом пришлось все-таки встать и пойти готовить ужин. Несмотря на все волнения последних двух дней, есть хотелось нестерпимо. Спать тоже, поэтому перед сном пореветь еще немного не удалось: я уснула, едва моя голова коснулась подушки.

Утром шел дождь, и я не могла понять, от чего болит голова: от перемены погоды, от непрошедшей усталости или от так и не выплеснувшихся толком эмоций. С этого дождя и головной боли и началась неделя кошмара.

Мне приходилось встречаться с Линой каждый день. Сразу стало понятно, что после общения со мной она успокаивается и у нее лучше получается контролировать себя. В противном случае она начинала кидаться на охрану и громить палату. Объясняла потом, что не может удержаться.

– Как помутнение находит, – виновато бормотала она. – В лучшем случае я как бы наблюдаю со стороны. В худшем – вообще отключаюсь и даже не помню ничего.

Тесты на логическое мышление, которые мы с ней проходили параллельно, тоже подтверждали, что ее интеллект сдает позиции. Но память пока оставалась нетронутой: Лина продолжала поражать меня воспоминаниями, которые у меня самой или совсем стерлись, или очень сильно потускнели.

Мы исследовали и документировали все заново, потому что записи Рантор как сквозь землю провалились. Никто не мог найти никаких следов. У меня лично создалось впечатление, что документы просто-напросто изъяли. И сделало это наше же руководство. По собственной инициативе или по инициативе властей. Мы ведь лишь подозревали, что у Рантор в Корпусе остался сообщник. Но что если у нее был не сообщник, а могущественный покровитель? Что если Рантор начинала свои исследования не как подпольный проект для «левого» заработка, а по прямому приказу? Корпус проводил много спорных исследований и экспериментов как в области науки, так и в области магии. И, конечно, на их пересечении.

Стоило один раз озвучить свою догадку, Берт так выразительно посмотрел на меня, что я решила больше не произносить ничего подобного вслух. И даже не думать об этом, хотя второе у меня не получалось. Но я очень старалась сосредоточиться на работе, которая требовала много душевных сил и времени.

Общаться с Линой было непросто. Нет, меня не пугало то, кто она. И я не испытывала ни ненависти, ни ревности. Умом понимала, что в сложившейся ситуации она виновата в последнюю очередь, что она жертва обстоятельств и ее можно только пожалеть.

Это преследует меня всю жизнь: чаще всего я достаточно быстро осмысливаю ситуацию и подавляю эмоциональную реакцию. Легко смотрю на все с разных точек зрения, ставлю себя на место других. Препарирую факты, разбираю детали и собираю их в общее заново. Это делает меня хорошим аналитиком, но, боже, как же это мешает жить!