— Прискорбно, что доставил вам столько беспокойства, — с трудом проговорил Хаддо. — Я страдаю болезнью сердца и иногда очень близок к смерти.

— Я рада, что смогла помочь вам, — ответила она. Теперь он задышал как будто свободнее. Девушка на некоторое время отошла, чтобы дать ему возможность прийти в себя. Взяв книгу, Маргарет попыталась читать. Вскоре, не вставая с кресла, Хаддо заговорил.

— Вы должны ненавидеть меня за неприятности, которые я вам доставил.

Голос совсем окреп. И ее жалость, по мере того, как ему становилось лучше, таяла. Она процедила с ледяным безразличием:

— Я не могла сделать для вас меньше того, что сделала. Я бы и бродячего пса принесла к себе, если бы он так страдал.

— Чувствую, вам хочется, чтобы я поскорее покинул ваш дом.

Поднялся и направился к двери, но споткнулся и со стоном упал на колени. Маргарет подбежала к нему, внутренне упрекая себя за свои презрительные фразы. Человек чуть не умер, а она так безжалостна!

— О, пожалуйста, оставайтесь, сколько угодно, — воскликнула она. — Извините, я не хотела вас обидеть.

Он с трудом добрался до кресла, и она, мучимая совестью, беспомощно стояла над ним. Налила и протянула стакан воды, но он отстранил его, словно не хотел быть обязанным ей даже такой малостью.

— Могу ли я что-нибудь сделать для вас? — спросила она со слезами в голосе.

— Ничего, просто позвольте мне немного посидеть в этом кресле, — прошептал Оливер.

— Пожалуйста. Отдыхайте. Я не гоню вас.

Он не ответил. Маргарет вновь отошла, села и притворилась, что читает. Вскоре Хаддо заговорил. Голос его доносился как бы издалека.

— Вы никогда не простите меня за то, что я на днях натворил?

Не глядя на него, даже не повернув головы, Маргарет пожала плечами.

— Не все ли вам равно, прощу я вас или нет?

— У вас нет никакой жалости. Я же еще тогда сказал вам, что сожалею, что внезапная острая боль заставила меня сделать то, в чем я сразу горько раскаялся. Думаете, легко мне было при сложившихся обстоятельствах признать свою вину?

— Давайте не будем говорить об этом. Не хочу вспоминать тот ужасный инцидент.

— Ах, знали бы вы, как я одинок и несчастлив, нашли бы в своем сердце хоть крупицу жалости ко мне.

Голос звучал нежно и проникновенно. Маргарет не сомневалась, что Хаддо говорит искренне.

— Вот вы считаете меня шарлатаном, потому что я стремлюсь к тому, что вам неведомо. Не хотите понять меня. Не испытываете никакого уважения к тем великим целям, которых я хочу достичь всей душой.

Она вновь пожала плечами. Некоторое время они помолчали. Когда зазвучал его голос, он уже был другим — вкрадчивым, как бы обволакивающим.

— Вы смотрите на меня с отвращением и презрением. Скорее предпочли бы оставить меня на улице, чем протянуть руку помощи? А ведь если бы, почти вопреки своему желанию, вы не проявили ко мне милосердия, я бы умер.

— Какое значение имеет для вас то, как я к вам отношусь? — прошептала она.

Маргарет никак не могла объяснить себе, почему его тихий, бархатный голос таинственным образом затрагивал струны ее души. И сердце трепетало.

— Для меня это важнее всего на свете. Ужасно думать о вашем презрении. Я чувствую, как вы добры и чисты. С трудом переношу собственную никчемность. А вы отводите от меня глаза, словно я нечистый.

Она слегка повернулась в кресле и посмотрела на непрошеного гостя. Ее поразила происшедшая в нем перемена: вызывавшая у нее отвращение тучность Хаддо уже не казалась такой отталкивающей, глаза приобрели новое выражение, в них, влажных от слез, сияла нежность, губы исказила гримаса страдания. Ей никогда не приходилось еще видеть такого отчаяния на лице мужчины, и девушку охватило чувство вины.

— Я не хочу быть несправедливой к вам, — проговорила она.

— Сейчас я уйду. Это лучший способ отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали.

Слова его были столь горькими, произнесены с таким самоуничижением, что щеки Маргарет залила краска стыда.

— Прошу вас, останьтесь! Но, если можно, поговорим о чем-нибудь другом.

Несколько минут он сидел молча. Казалось, больше не глядит на хозяйку. Она же исподтишка наблюдала за ним. Хаддо разглядывал репродукцию «Джоконды», висевшую на стене.

И вдруг заговорил. Процитировал слова восхищения, которыми Валтер Патер выразил свой восторг перед этим всемирно известным шедевром.

«Вот лицо, на которое устремлены взоры во всех частях света, и оно выглядит немного усталым. Это красота, отражающая красоту души, предмет безумных мыслей, фантастических мечтаний и утонченных желаний. Поставьте рядом с ней мраморных греческих богинь или прекрасных античных женщин, и они побледнеют в сравнении с ее красотой, куда вселилась ее душа со всеми страданиями. Вся мудрость и опыт мира воплотились в этом лице, и чувственность Греции, и похоть Рима, и мистицизм Средних Веков с их устремленностью к возвышенной любви и языческие культы, и пороки Борджиа».

Его голос, убаюкивающий и мелодичный, сливался с музыкой слов, и Маргарет казалось, что никогда раньше не слышала она таких божественно красивых слов. Они опьяняли. Хотела попросить продолжить, но горло перехватило. Как бы угадав ее желание, он заговорил снова. Теперь его голос обрел все богатства органа, звуки которого доносились как бы издалека.

«Она старше, чем скалы, среди которых сидит; подобно вампиру она множество раз умирала и возрождалась, познав тайны могилы; ныряла в глубины морей и хранит в себе память о затонувших цивилизациях; она странствовала в поисках неизведанных пороков с купцами Востока; как Леда, была матерью Елены Троянской, как Святая Анна — матерью Марии; вся человеческая история была: для нее лишь звуком лиры или флейты, а сама жизнь — созданием неведомого художника, высекающего изменчивые лица и окрашивающего глаза и кожу».

Затем Хаддо обратился к Леонардо да Винчи, перемешивая собственную фантазию с возвышенными словами эссе, которое, благодаря прекрасной памяти, знал наизусть. Ему нравились мистические картины; творцы их стремились выразить нечто такое, что невозможно было передать на холсте: неутоленность желаний и тоску по неземным страстям. Оливер отыскивал эти качества в самых неожиданных произведениях, и его слова открывали значение картин, на которые Маргарет раньше не обращала внимания. Его влекло все необычное, даже извращенное и чудовищное, изображавшее безобразие человека или напоминавшее о его смертности. Он вывел перед Маргарет целое скопище карликов Риберы с их хитрыми улыбками, безумным блеском глаз, с их злобой; он смаковал их уродства, одновременно отталкивающие и завораживающие; сгорбленные спины, кривые ноги и гидроцефальные головы. Поведал о картине Валдеса Лила, хранящейся где-то в Севилье: там изображен священник у алтаря; алтарь с резным цветочным орнаментом украшен позолотой. На священнике — роскошная сутана, под ней стихарь с тонкими кружевами, но облачение давит его так, будто его вес ему не под силу. И во всем: в слабых, трясущихся руках, в белом, восковом лице, в темных провалах глазниц — во всем ощущается распад тела, вызывающий в зрителе ужас. Кажется, священник с трудом сохраняет свою ветхую плоть, но у него нет и желания освободить ее из плена — лишь отчаяние, будто Господь Всемогущий покинул его и небеса не дают утешения. Вся красота жизни исчезла, в мире не осталось ничего, кроме распада. Омерзительное гниение поразило еще живого человека; могильные черви, надвигающиеся небытие и мрак, разверзающийся перед глазами, — не сулят ничего, кроме ужаса. Впереди лишь тьма и бурное море, темная ночь души, о которой толкуют мистики, и тревожное море жизни, где нет пристанища измученным и больным.