Поскольку день был ясный и солнечный, Уолли сказал, что самое время мне освежить попоны. Это означало, что попоны, которыми лошадей накрывали от холода в их денниках, нужно было расстелить на бетонных плитах конюшни, намочить из шланга водой, посыпать стиральным порошком и как следует поскрести щеткой с длинной ручкой, сполоснуть из шланга, повесить на забор, чтобы стекла вода, и отнести в сушилку для окончательной просушки. Работу эту никто не любил, я же после позорного провала Искрометного впал у Уолли в еще большую немилость (хотя до прямых обвинений дело не доходило), и когда он сказал, что сегодня — моя очередь, в голосе его слышалась неприязнь.

В три часа, когда почти все парни, как и лошади, подремывали, а остальные после получки рванули на пару часов в Харрогит, когда в конюшне наступил «мертвый час» и только я со щеткой в руках подавал какие-то признаки жизни, в ворота вошла Пэтти Таррен, сделала несколько шагов по бетонным плитам и остановилась около меня.

На ней было прямое зеленое платье из мягкого рельефного твида, от горла до самого низа шел ряд серебряных пуговиц. Каштановые волосы блестящей волной скатывались на плечи, а на лбу их подхватывала широкая зеленая лента. Пушистые ресницы и бледно-розовый рот довершали картину — трудяга конюх не мог и мечтать о таком соблазнительном вторжении в его монотонную жизнь.

— Привет, крошка Дэнни, — сказала она.

— Добрый день, мисс.

— Я увидела тебя из окна, — сообщила она. — Смотрю, такой одинокий, несчастный! Дай, думаю, пойду с ним поболтаю.

— Спасибо, мисс.

Честно говоря, — призналась она, опуская ресницы, — до вечера в доме никого не будет — все уехали, осталась я в этом каземате одна, а заняться нечем. Вот и решила пойти поболтать с тобой.

— Понятно.

Я стоял, опершись на щетку, и смотрел ей прямо в лицо. Красивое... Только в глазах какое-то странное выражение — слишком, что ли, старое для ее лет.

— Хотела тебе сказать кое-что... Может, отойдем сюда, к двери? — Не ожидая ответа, она пошла к сараю для сена и шагнула внутрь. Я прислонил щетку к дверному косяку и вошел следом.

— Да, мисс? — сказал я. В сарае стоял полумрак. Оказалось, пришла она совсем не для того, чтобы точить со мной лясы.

Она обвила мою шею руками и приоткрыла рот для поцелуя. Я наклонился и поцеловал ее. О, она была далеко не девственница, эта дочка Октобера! В поцелуях она знала толк — я чувствовал ее язык и зубы, — а живот ее, ритмично прижимаясь к моему, ходил ходуном. От нее приятно пахло свежим мылом, и запах этот был куда более невинным, чем ее поведение.

— Что ж, раз так хорошо, — хихикнула она, отпустила меня и направилась к тюкам сена, наполовину заполнявшим сарай.

— Иди сюда, — бросила она через плечо и быстро залезла по тюкам на самый верх. Я медленно вскарабкался следом.

В метре от меня, откинувшись на спину, лежала Пэтти. Ее широко открытые глаза блестели, рот изогнулся в какой-то загадочной улыбке. Медленно, глядя мне в глаза, она расстегнула одну за другой все серебряные пуговицы до самого низа. Потом легонько повела бедрами, и платье распахнулось.

Под ним не было никакой одежды.

Я смотрел на ее тело, изящное, с жемчужно-розовым отливом, будившее желание. Она чуть вздрагивала, предвкушая наслаждение.

Я перевел взгляд на ее улыбающееся лицо.

Темные глаза стали еще больше, и я вдруг разгадал ее улыбку. Это была улыбка алчная, издевательская, а главное — порочная. Я представил себя со стороны, каким выгляжу сейчас в ее глазах, — так же внезапно я открылся себе, когда смотрел в длинное зеркало в лондонском доме Октобера: цыганистый раскрасавчик конюх, плутоватый с виду и всю жизнь провозившийся в грязи.

Я понял, почему она улыбалась.

Сидя, я повернулся к ней спиной — меня охватила злость, мне стало стыдно.

— Оденьтесь, — сказал я.

— Почему? Ты не импотент ли, крошка Дэнни?

— Оденьтесь, — повторил я. — Концерт окончен.

Я соскользнул вниз, пересек сарай и, не оборачиваясь, вышел во двор. Там схватил щетку и, ругаясь про себя последними словами, принялся яростно, до боли в руках, скрести попону — хоть как-то отвести душу.

Через некоторое время она неторопливой походкой вышла из сарая (все пуговицы застегнуты), огляделась по сторонам и подошла к луже грязи, где кончались бетонные плиты. Как следует вывозила в ней свои туфли, потом — детская месть — стала на попону, которую я только что вычистил, и аккуратно стряхнула всю грязь в ее центре.

— Ты еще об этом пожалеешь, крошка Дэнни, — просто сказала она и неторопливо прошествовала к воротам, а каштановые волосы в такт шагам колыхались над зеленым твидовым платьем.

Я снова принялся скрести попону. Зачем я поцеловал ее? Зачем, когда после поцелуя понял, с кем имею дело, полез за ней наверх? Почему не сдержался? Безмозглый, похотливый идиот. Меня охватил какой-то нелепый, дурацкий страх.

Все в голове перепуталось, да и чему удивляться?

Ведь я сам уже девять лет, как заменяю отца двум девушкам, одна из них почти ровесница Пэтти. Когда они были маленькими, я учил их не садиться в машину к незнакомым людям; когда стали постарше — как обойти более изощренные ловушки. И вот теперь я сам оказался в роли возмутителя родительского спокойствия.

На следующее утро на моей лошади скакала Элинор. Пэтти же — конечно, это она предложила Элинор поменяться лошадьми — вообще отказывалась смотреть в мою сторону.

Элинор, в темной косынке, почти полностью скрывавшей светлые с серебристым отливом волосы, с присущим ей изяществом села в седло, тепло улыбнулась мне — спасибо за помощь — и ускакала в голове группы вместе с сестрой. Но когда мы вернулись после поездки, она отвела лошадь в денник и сделала половину моей работы, пока я занимался с Искрометным. Я понятия не имел, что она чистит лошадь, — вернулся во двор позже и, застав ее в деннике, немало подивился: привык, что Пэтти бросала лошадь с седлом, уздечкой, заляпанную грязью.

— Спасибо вам, — сказал я. — Большое спасибо. Она едва заметно улыбнулась.

— Что вы, для меня это удовольствие. Правда-правда. Я очень люблю лошадей. Особенно скаковых. Они такие поджарые, быстрые. Скачешь на них — кровь стучит в висках.

— Да, это верно, — согласился я. Мы вместе шли по двору, она — к воротам, а я — к коттеджу, стоявшему около них.

— Эти прогулки на лошадях — прямо свет в окошке. Всю неделю совсем другим заниматься приходится, — заметила она.

— А чем вы занимаетесь всю неделю?

— Как чем? Учусь... В даремском университете... Удивительно, до чего здорово вы ездите верхом! — сказала она вдруг. — А вы никогда не думали стать жокеем?

— Думать-то думал, да что толку?.. — ответил я.