Открывал свою дверь я со страхом, заодно жалея, что не подумав заплатил вперед: если на моей постели до сих пор лежит труп, оставаться в гостинице я, естественно, не смогу.

Номер был чистенький, убранный, свеженький — сквозняком из приоткрытого окна чуть колебало прозрачную занавеску, — кровать застелена с профессиональным блеском и аккуратностью, кроме обычных постельных принадлежностей на ней ничего не было. Я заглянул в ванную комнату, и в туалет, и в шкаф, и, разумеется, напоследок — под саму кровать, опустившись для этого на пол и подняв тяжелое покрывало, краями почти лежавшее на полу. Только после этого я закрыл дверь.

Одеяло было новое, на пододеяльнике нельзя различить ни пятнышка, под белоснежной, девственной простыней матрас тоже чист.

Я не просто закрыл дверь, я завалил ее всем, что двигалось в этом номере: тумбочками, стульями, столом, холодильником, — всем, что был в состоянии поднять, перенести или перетащить из комнаты в коридор. Из двух тяжелых кожаных кресел я оставил для себя одно.

Вначале я выпил шесть бутылочек пива — одну за другой; первые две — из горлышка, остальные — из пивного бокала. Затем было выпито вино, белое, после чего — и красное; шампанское я пил с легкой надеждой на то, что оно окажется отравлено. Виски, напиток, отдающий самогоном, я никогда не любил, но после шампанского обратился именно к виски, которого в баре стояло три игрушечных бутылки разных сортов.

Потом я долго набирал свой домашний номер, держа телефон на коленях; наконец автоответчик сказал моим голосом, что дома меня нет, но можно оставить номер своего телефона, и тогда я перезвоню, едва лишь для того представится возможность.

Поколебавшись, я сказал в трубку, что вылетаю только завтра, назвал время и номер рейса — понимая, что это, скорее всего, не имеет смысла.

После выпитого залпом виски меня затошнило.

В баре оставалось еще мартини, красное и белое, французская гадость кальвадос, бутылка куантро в форме стилизованного гроба, водка, коньяк, который я приберегал напоследок, думая насладиться его ароматом.

22

21.06

За всеми тремя окнами моего номера уже совсем стемнело, когда я принялся разрушать сделанный мною днем у двери хитроумный завал. Я немного проспался, чуть протрезвел, задремав в кресле на неопределенное время, но двигаться было все еще сложно — зато настроение стало отменное. В кафе на первом этаже мне удалось купить бутылку коньяка. Большую, настоящую бутылку хорошего, старого коньяка. С ней я поднялся в номер, дверь которого, как оказалось, забыл за собой закрыть.

Коньяк' оказался наутро недопитым — я едва выпил и половину. Я проснулся в кровати, под одеялом, вещи в беспорядке валялись на полу. Лицом я лежал как раз на том месте, куда из разрезанного горла Анны натекло больше всего крови. Думаю, что вырвало меня именно от этого, а не просто с похмелья.

Как мог, я собрал в чемодан оставшиеся у меня вещи, которых оказалось немного — чемодан был полупустой. Мне следовало побриться, но хотел бы я посмотреть на человека, который станет бриться в таком состоянии. К моему вначале изумлению, а потом и ужасу, перочинный ножик, которым была зарезана Анна, лежал в моем чемодане чистый, вымытый…

Не стоит задавать вопросы даже самому себе — я понял это вчера, вернувшись в свой номер, где и следа не осталось от всего того ужасного, что произошло тут прошлой ночью. Как может незаметно исчезнуть (быть убран, вынесен, вывезен) из гостиницы труп, как после этого номер может остаться неопечатанным? Почему номер с такой поспешностью убирается, почему уничтожаются следы — пресловутые отпечатки пальцев, другие возможные улики?..

Заплатив за вчерашний телефонный разговор с собственным автоответчиком, я выходил из гостиницы на залитую солнцем улицу, будучи снова сильно пьян: брать коньяк с собой не имело смысла, оставлять в номере — не хотелось, а кроме того, было необходимо опохмелиться.

Через час я был в аэропорту, шатаясь, возил за собой по гранитному (или мраморному) полу чемодан на колесах, который часто переворачивался и падал, гулко ударяясь об пол своим пустым пластмассовым нутром.

— Что там у вас за нож? — хмурый и недовольный, как все таможенники, человек в форменном мятом костюме ткнул пальцем в экран, на котором застыло рентгеновское изображение моего чемодана.

Чемодан был открыт, ножик пристально осмотрен, вскрыты лезвия, — ни крови, ни запаха смерти обнаружено не было; ножик возвратился на свое прежнее место, после чего чемодан закрыли.

Вот остался позади и паспортный контроль — пять минут, стоившие мне учащенного сердцебиения. За двадцать минут до начала посадки я, не в силах сдержать счастливой, пьяной своей улыбки, пересек государственную границу, отмеченную жирной красной чертой: до последней секунды я не сомневался, что что-нибудь обязательно сорвется, меня опознают, защелкнут наручники, — но вот спокойно вышел из гостиницы, прошел и таможню, и таинственный паспортный контроль, вся суть которого заключается в том, что паспорт кладется на какую-то тряпочку под каким-то экраном, а женщина в военной форме с погонами прапорщика вертит головой по сторонам, сонно оглядывает стоящих в очереди, проходящих, до слез в глазах сдерживает мучительную зевоту, — и ничего не сорвалось, никто меня не опознал, и руки мои, хоть и пьяные, до сих пор свободны. Помня предостережение девушки с двойным именем — одновременно и Лизы, и Светланы, — в туалеты я не заходил, решив потерпеть до самолета.

Самолет поднялся в воздух в положенное время, в положенное мгновение лег на крыло, наклонив меня к коричневой, выжженной солнцем земле, напрягся, взлетел повыше, преодолел мучнистые облака, пошел к солнцу, но на полдороге задержался, выровнялся, избрав золотую середину, и по салону заходили прекрасные, улыбчивые, поразительные стюардессы, с которыми так хотелось заговорить, которым так хотелось сказать что-нибудь приятное и особенное — без каких-либо темных соображений, просто потому, что на пьяном сердце так тепло, так легко, так свободно. Чтобы продлить ощущение свободы и легкости, до Амстердама мною были заказаны еще четыре карманных бутылочки коньяку. Мне кажется, из всех пассажиров этого большого самолета я был самый пьяный.

Каким образом происходила пересадка в аэропорту города Амстердама, я не помню. Могу только представить себе, как носило меня два часа по мраморным залам этого огромного здания, как курил я сигареты в местах, предназначенных исключительно для пассажиров некурящих, как провожали меня, пьяного, взглядами трезвые отъезжающие, как искал я, возможно, свой чемодан, с трудом восстанавливая путь, проделанный за последнее время по бесконечным залам, в надежде чемодан обнаружить, —