— О, я тоже, — улыбается он из-под усов во все зубы. — Я из Сантьяго. Чили.

Они обмениваются рукопожатиями. Нового знакомого зовут Родриго, он работал в Мозамбике, теперь едет в Кению, кто-то сказал ему, что из Найроби можно улететь дешевым рейсом в Индию, которую он почему-то желает посетить перед возвращением домой. Всю эту информацию он вываливает без всякой просьбы, как любят делать некоторые путешественники. В нем угадывается тоска, свойственная странникам, желающим прибиться к кому-нибудь, и хотя никто не испытывает к нему особого расположения, ему позволяют влиться в их группу.

Ко времени прибытия в Каронгу все притихли и замкнулись. Даже в сумерках видно, что воздух полон дыма. Автобусная станция находится на дальней окраине города, и им приходится со всей своей поклажей тащиться пешком по безликой главной улице. Некоторое время уходит на поиск пристанища. Каронга не имеет ничего общего с деревнями на юге страны, это большой и непривлекательный город, для которого, несмотря на то что до границы отсюда еще шестьдесят километров, характерно то, что свойственно всем приграничным городам: ощущение временности, людской текучести и едва уловимой опасности. В конце концов они находят две комнаты на какой-то подозрительной улице, в сооруженной из бетона гостинице, отвратительно грязной внутри, с ванными, заросшими плесенью. От такого уродства в нем всколыхнулась печаль, которая усугубляется, когда он остается в своей комнате один.

Он всегда испытывает страх при пересечении границы, он не любит оставлять то, что хорошо известно и безопасно, ради окутанного неизвестностью пространства по ту сторону, в котором может случиться все, что угодно. Во время перехода все приобретает символическую весомость и силу. Но это и одна из причин, по которым он путешествует. Мир, через который ты проходишь, перетекает внутрь другого, ничто больше не остается разделенным, одно подразумевает другое, погода — настроение, пейзаж — чувства, для каждого предмета существует соответствующий внутренний жест, все обращается метафорой. Граница — это линия на карте, но она проходит и где-то внутри тебя.

Однако утром все выглядит по-другому, даже незаасфальтированные улицы приобретают некое грубое очарование. Они находят попутку до границы и вместе проходят малавийские формальности. Потом пересекают длинный мост над заросшим руслом реки, ведущий к пограничному посту на другой стороне.

Только теперь он начинает по-настоящему размышлять о том, что может случиться. Хоть он и сказал беспечно, что, мол, посмотрим, впустят ли меня в страну, всерьез ему в голову не приходило, что могут и не впустить. А вот теперь, когда небольшое скопление похожих на сараи строений и граница становятся все ближе, а гомон голосов в дальнем конце дороги — все слышнее, он начинает ощущать, как покалывает ладони от смутного предчувствия, что все может получиться не так, как он надеялся. И действительно, когда они входят в первый деревянный сарай, маленький щеголь за стойкой ставит штампы в паспорта Кристиана, Жерома и Алис, но его рука с печатью внезапно замирает над его паспортом.

— Где ваша виза?

— Я не знал, что нужна виза.

— Нужна! — Вот и все. Паспорт захлопывается и возвращается ему.

— Что я могу предпринять?

Коротышка пожимает плечами. Он ладно скроен, опрятен, чист, его лицо безупречно выбрито.

— Вы ничего не можете предпринять.

— Нет ли поблизости консульского представительства?

— В Малави нет. — Коротышка отворачивается, чтобы обслужить других.

Их маленькая группа грустно собирается на улице. Цикады стрекочут на какой-то невероятной частоте, словно целая команда сумасшедших дантистов работает бормашинами где-то в кронах деревьев. Металлическая крыша потрескивает от жары. Его спутники огорчены, он видит это по их лицам, но не хочет встречаться с ними взглядом. Он садится на ступеньку в ожидании, когда они войдут в следующую дверь, где располагаются санитарный контроль и таможня. Ему все еще не верится, что это происходит. Во внезапном пароксизме эмоций он вскакивает и снова идет внутрь.

— Один человек, ездивший в Танзанию южноафриканец, говорил мне, что ему не была нужна виза, ему здесь просто поставили штамп в паспорте.

Почему выплыло это воспоминание, я не знаю, но это правда, я действительно знал такого человека. Служащий приподнимает бровь:

— И сколько он заплатил за тот штамп?

Я ошеломлен. Я не знаю, сколько заплатил тот человек, я вообще не знаю, как быть.

— Не знаю.

— Тогда я ничем не могу вам помочь. — И он снова поворачивается к очередному прибывшему.

Дрожа от мучительности положения и страха, он ждет, когда коротышка закончит, потом говорит:

— Пожалуйста, прошу вас.

— Я уже сказал. Ничем не могу помочь.

То единственное, о чем он страстно желает в этот момент, простирается за спиной этого тупоголового и исполнительного государственного служащего, и он готов сделать все, абсолютно все, чтобы одолеть его.

— Как ваша фамилия? — спрашивает он.

— Вам нужна моя фамилия? — Коротышка вздыхает, кладет перед ним на стойку пухлый гроссбух в черном переплете и открывает его. — Ваш паспорт, пожалуйста.

На миг вспыхивает надежда, он видит другие фамилии, написанные в книге, и протягивает свой паспорт. Когда его фамилия и номер паспорта тоже занесены в книгу, он спрашивает:

— Зачем это?

— Вам отказано во въезде, — отвечает коротышка, возвращая ему паспорт. — Это список тех людей, которым запрещен въезд в Танзанию.

— Как ваша фамилия? — повторяет он. — Вы не имеете права так со мной обращаться. — Еще не закончив фразы, он чувствует весь идиотизм своей угрозы. Кому он будет жаловаться на этого человека и за что, он ничего не может сделать: и в метафорическом мире, и в реальном он подошел к черте, которую не может пересечь.

Он выходит наружу, где под палящим солнцем его ждут остальные, сочувствующие.

— Бесполезно, я не могу ехать с вами.

Они окружают его в беспомощной неловкости и сострадании, но их взгляды уже устремлены на дорогу, они переминаются с ноги на ногу, день перевалил на вторую половину.

— Нам нужно идти, — говорит Кристиан. — Мне очень жаль.

Они обмениваются адресами. Единственный клочок бумаги, который есть у него при себе, это старый банковский отчет, он протягивает его по очереди каждому из них. Теперь, спустя годы, когда я пишу это, он лежит передо мной на столе, мятый, исписанный разными почерками, своего рода запечатленное на бумаге мгновение.

Он провожает их к заграждению. Дальше он пройти не может. По ту сторону заграждения кучкуются стайки молодых людей на велосипедах в ожидании пассажиров, которых нужно доставить до ближайшего города, расположенного в шести километрах, откуда ходит другой транспорт. Здесь они должны распрощаться. Опустив голову, он стоит, уставившись на свои ботинки. Ему трудно говорить.