Одиночный корпус представлял собой особо охраняемое, отдельно стоящее здание и имел собственный прогулочный двор, огороженный высокой кирпичной стеной, которая полностью закрывала его первый этаж. Внутри корпус делился на два яруса, соединенных железной лестницей с железными же перилами. На первом ярусе находилось, сколько помню, 14 одиночных камер, на втором – 16. Комната надзирателей была на первом этаже. Площадки ярусов были сделаны с тем расчетом, чтобы проходящий по второму ярусу не мог быть виден находящемуся на первом, и наоборот. В каждой камере была кнопка звонка, которым заключенный мог вызвать надзирателя.

Порядки в корпусе были такие. В 6 утра по свистку подъем, койка поднимается к стене; к ней же наглухо прикреплены стол и стул; далее – уборка камеры. По второму свистку – поверка: заключенные должны встать в шаге от двери и спиной к ней. Так помощнику начальника тюрьмы легче их пересчитать, не подвергая себя особому риску. После поверки через пищеподаватель (форточку в двери) – выдача заключенным завтрака: хлеба и кипятка. Их единственное «развлечение» до обеда – 15-минутная прогулка. Гуляли попарно, по кругу, под приглядом надзирателя и часового; ходить следовало средним шагом, не останавливаясь, разговаривать вполголоса. За нарушение любого из этих правил надзиратель мог застрелить заключенного на месте – как чуть не произошло со мной, когда во время прогулки я без команды остановился, услышав какой-то посторонний шум. В тот раз я отделался сутками темного карцера на хлебе и воде.

В таком режиме мы и жили. Я сидел на первом этаже, в камере № 10. Время шло, подходило к концу лето. Следствие по нашему делу заканчивалось, и мы уже знакомились с собранным им материалом, готовясь к воєнно-окружному суду. Но событие, которое произошло 15-го августа, нарушило устоявшийся ход тюремной жизни.

Как и всякие тюремные сидельцы, мы мечтали о побеге. Насколько можно было судить, находясь в одиночном заключении, из всех нас, уфимских боевиков, на свободу особенно рвался Александр Калинин, начальник нашей дружины. Он сидел во втором ярусе, в камере № 20, как раз надо мной, и тоже проходил по «миасскому» делу, только по «первому» – об экспроприации почты. Свой план побега он сообщил соседям – М. Ефремову[45], П. Зенцову и В. Алексакину, и те его одобрили[46]. Однако решили, что побегут только «верхние», а «нижние» примут участие лишь при особо благоприятном стечении обстоятельств. Мы, «нижние», об этих планах ничего не знали.

15 августа, после обеда, часа в два, наверху раздается звонок. Слышу, как к камере Калинина подходит надзиратель и отпирает ее, очевидно, чтобы выпустить заключенного в туалет. Вскоре тот возвращается, раздается шум борьбы и крики: «Лопатин, Лопатин!» (фамилия одного из надзирателей). Кто-то падает. Думая, что надзиратель истязает Калинина, остальные заключенные стали неистово звонить. Оказалось, наоборот – это Калинин напал на надзирателя. На шум прибежал старший надзиратель, раздались два выстрела: Калинин, будучи ранен (первый выстрел), сумел отобрать у охранника оружие и прикончить его (второй). Тело убитого Калинин сбросил вниз.

Тут налетели другие надзиратели и вместе с солдатами открыли беспорядочную стрельбу. Пробили водопроводные трубы, внизу начался потоп. Шлепая по воде, набежало и начальство – начальник тюрьмы, прокурор, офицеры охраны. Все стреляли, но попасть не могли – площадка второго яруса надежно защищала Калинина, который расхаживал между камерами, прощаясь с товарищами. Маневры нижних «войск» выдавало и их шлепанье по воде. На эти звуки Калинин реагировал рычанием и стуком револьвера по перилам – свои патроны он уже расстрелял (о чем охранники не догадывались).

Наступил вечер, но положение не менялось. Мы ждали, что в горячке перестреляют и нас. Наконец, видя, что стрельба не приносит желаемых результатов, прокурор вступил с Калининым в переговоры, предложив ему сдаться. По совету товарищей, тот объявил, что сложит оружие, если получит гарантии неприменения репрессий ни к нему, ни к прочим сидельцам. Исходный инцидент Калинин объявил случайным убийством надзирателя в драке. В свою очередь, прокурор заявил, что осведомлен о планах боевиков совершить побег или даже разгромить тюрьму. Давать какие-либо гарантии он отказался. Постепенно в переговоры с Калининым втянулись не только должностные лица, но и мы, арестанты, причем, надо отдать справедливость, начальство терпеливо нас выслушивало. Мы говорили, что побега не замышляли и в доказательство готовы на самый тщательный обыск, а они – что если Калинин не сдастся, по тюрьме будет открыт артиллерийский огонь (что, как потом выяснилось, было правдой – к тому времени тюрьма была окружена двойным кольцом войск с пушками).

В конце концов, гарантии неприменения репрессий были даны, и Калинину было предложено, бросив оружие вниз, спуститься с поднятыми руками. Медленно, с трудом держа руки (он был дважды ранен), Калинин прошагал по лестнице. Нервы у всех нас были напряжены до предела – ждали провокации. Но обошлось. Калинина подхватили и куда-то увели. Когда выяснилось, что оба его револьвера пусты, ух, как взбеленились господа-начальники! «Ведь мы бы голыми руками его взяли без всяких разговоров и гарантий», – слышалось из коридора. Но и изменить данному слову не смели, зная, с какой организацией имеют дело. Вскоре нас обыскали, и очень тщательно. Во время моего обыска в дверях стоял громадный детина с наганом в руке. Ночь мы не спали. Нервы по-прежнему были взвинчены до того, что аж приподнимало с кровати. Наутро, во время уборки, надзиратели стояли уже вооруженными, и так продолжалось до самого суда.

План же Калинина был младенчески прост. Он должен был связать надзирателя и, обезоружив, запереть в своей камере. Затем открыть соседние камеры, вместе с их обитателями выйти во двор, убрать часового, перелезть через стену и скрыться. План был явно построен на песке: перебраться через стену без лестницы было немыслимо, охрана открыла бы по беглецам огонь, на воле их никто не ждал, бежать им пришлось бы в арестантской одежде в город, наводненный казаками. Конечно, их бы неминуемо перестреляли – если не в тюрьме, так на воле.