земля, остались — на воле и в неволе — товарищи, десятки друзей, честных, милых, благородных... Где-то там, в степной, милой сердцу Херсонщине, вдали от проезжих дорог, бегает до сих пор цыганистым мальчишкой его босоногое детство, а он, всем сердцем любящий свое отечество, вынужден здесь, в чужом неприютном краю, искать пристанища, защиты.

Поезд проезжал по Восточной Пруссии. Бежали мимо чуть-чуть заснеженные весенней порошей полустанки, станции, села, хуторки... Они почему-то напоминали ему литовские края, где вчера проезжал. Может быть, близость моря, дыхание которого чувствовалось в холодных северных краях, или небольшие безлесые просторы, словно усеянные валунами, были этому причиной, но Сергей, неотрывно смотревший в окно, время от времени ловил себя на этом сравнении и чувствовал — оно импонирует ему, его настроению. Трудно было объяснить — почему. А впрочем, все оставленное в последнюю — перед далекой дорогой — минуту долго еще живет в нас, как воспоминание, как неугасимая дума о Родине.

За Кенигсбергом, ближайшим к русской границе форпостом Германии, поезд погрузился в сумерки. Сергей, не выходивший до сих пор из-за опасности наткнуться на шпика, сейчас вышел в тамбур и долго стоял там, всматриваясь в наступающую ночь. По обеим сторонам железнодорожной колеи, как тени, мелькали телеграфные столбы, расплывчатые силуэты деревьев, ползла черная, уже бесснежная, чужая земля. Вернувшись в купе, Кравчинский долго укладывался, но еще дольше не мог заснуть — наплывали мысли, одна беспокойнее другой...

В Берлин прибыли в полдень. Поезд, который должен был доставить эмигранта в Брюссель, отходил через несколько часов, и Сергей, сдав свой небольшой груз на хранение, пошел осматривать город.

Где-то здесь Клеменц. Писал, что увлекся наукой — слушает лекции знаменитого Гельмгольца, освоил закон сохранения энергии... Жаль, что не было возможности известить его о своем приезде, — не знал, когда и как переберется через границу.

Блуждая по улицам, Кравчинский зашел в бар — как не попробовать знаменитого немецкого пива! Бар маленький, несколько человек, сидевших там, почти заполнили его. Сергей с трудом нашел место. Подросток, подававший пиво к столу, в мгновение ока поставил перед ним массивную кружку с белой пенистой шапкой. Пиво действительно было очень хорошее. Сергей не торопясь потягивал его, рассматривал помещение, посетителей. Люди входили, стоя выпивали одну-две кружки и быстро исчезали. Те же, которых он застал, все еще сидели за столиками и, видимо, не собирались расходиться. Разговор, который с появлением иностранца — определить это по одежде Сергея не составляло труда — немного притих, вскоре продолжался с прежней оживленностью. Кравчинский невольно прислушивался к нему, с трудом улавливая слова, из которых понял: обсуждается то насущное, что бывало предметом споров и среди них, что заставляло его бродить по дорогам империи, а сейчас привело и сюда. Революция... Социализм... Но как здесь открыто, просто!

Хотелось подойти, поздороваться с ними. Но кто знает, как это могло быть воспринято. Поэтому Сергей не стал задерживаться и, рассчитавшись, поспешил на вокзал. Спустя некоторое время поезд увозил его в Брюссель. Путь лежал через Магдебург, Дортмунд, Кельн, Аахен и Льеж...

...Улица Невроман, которую ему надлежало разыскать, оказалась поблизости, и Кравчинский легко нашел ее. В доме 49, куда постучал, дверь открыл пожилой, в пенсне и в широких подтяжках мужчина.

— Простите, — извинился Сергей, — мсье — Иванчин-Писарев здесь проживает?

Видимо, его французский язык был далеко не совершенен, потому что хозяин, впуская гостя в дом, прежде всего поинтересовался, откуда он, а уж потом сказал, что их квартирант на несколько дней выехал. Кравчинский стоял и не знал, что дальше делать, мысленно укоряя себя за то, что не предупредил товарища и так осложнил свое положение.

— Когда он приедет? — спросил наконец.

— Завтра, самое позднее — послезавтра, — ответили ему. — Вам негде остановиться?

Сергей развел руками.

— Я впервые в вашем городе...

— Вот его комната, можете устраиваться, — предложил хозяин. — Мсье Иванчин предупреждал, что к нему должны приехать.

Кравчинский не знал, как благодарить за такое гостеприимство.

— Вы пока умывайтесь, — продолжал хозяин, — располагайтесь, а я живо приготовлю кофе.

За чашкой кофе мсье Максимилиан не мог нахвалиться своим постояльцем.

— Вы тоже литератор? Что вы пишете? — допытывался. — Мсье Иванчин бредит своими мужиками, будто больше в мире никого и ничего не существует.

Сергей поддакивал, чтобы не разрушить вдруг возникшее между ними чувство приязни. Однако было не совсем кстати неожиданно подвергнуться даже такому допросу, и он попытался перевести разговор на другое.

— Город ваш очень красив, — сказал. — Какое богатство архитектуры!

— О-о! — восторженно воскликнул мсье Максимилиан. — Красив не то слово. Прекрасен! Я покажу вам такие места, что вы умилитесь, залюбуетесь. — Он тут же проявил готовность сопровождать гостя.

Допив кофе, они вышли.

Над Брюсселем висело грязноватое — в дымах и низких, лохматых тучах — небо, чем-то напоминавшее петербургское, только оно не веяло холодом, а было по-весеннему теплым. Деревья уже покрылись молодой зеленью, на клумбах — они встречались здесь чуть ли не в каждом дворике — распускались ранние тюльпаны.

— С чего начнем? — остановился мсье Максимилиан.

— Не знаю, — улыбнулся Кравчинский. — Пойдемте просто так.

— Нет, нет!..

— Тогда, с вашего позволения, на Большую площадь, — попросил Кравчинский.

На Большой площади, в доме «под лебедем», заседал когда-то конгресс Интернационала. Это было еще в пору учебы Сергея в Петербурге, в начале их пропагандистской деятельности. Все они внимательно следили тогда за работой первой международной ассоциации пролетариев, он даже написал о ней в своей «Мудрице Наумовне».

Они смотрели на дом — обыкновенный, внешне ничем особенным не примечательный, разве что каменным лебедем, застывшим с распростертыми крыльями на фронтоне здания, — но Кравчинскому казалось, что он видел, как подходит к дому человек с роскошной бородой и не менее выразительной пышной шевелюрой (его Наум Мудрец), как величественно поднимается он по ступенькам в небольшой зал, где его ждут десятки единомышленников...

— Обратите внимание, мсье, дом ратуши.

Да, да, ратуша, гильдии, конторы товариществ, банки... Деловой центр, деловое лицо города. Здесь скрепляются подписями и печатями соглашения, творится политика, куются цепи, которые несут потом, как свой крест, обреченные коварной судьбой. «Столицы всех держав начинаются с ратуши. Они поднимаются над серостью кварталов, как символ вечности