горле, я выложил бы ему всю историю своей жизни, но могу выдавить лишь пару слов:

– Через окно.

Он осторожно кивает:

– Поразительно вообще-то. Как же все похоже. Афганистан, Конго. Обычно о таком только читаешь.

Земля подо мной жесткая, и у меня мелькает мысль: когда же мне доведется полежать в кровати? Или нас транспортируют в Стокгольм прямо сейчас? А Зак уже едет туда?

И кто такой этот Мартин?

Со стороны палаток доносится вопль, злобный мужской голос кричит что-то про страховку, добавляя «ах ты ж падла», в ответ слышно невнятное бормотание.

Седобородый хлопает меня по плечу и встает со вздохом:

– Полиция с вами свяжется, наверное, чтобы…

Он вежливо кивает Кароле и в последний раз игриво улыбается Бекке, а потом ковыляет обратно к палаткам.

– Мартин… – произношу я.

Карола не слушает, она возится с Беккой, а я вспоминаю о наших вещах, о моем рюкзаке со всеми ценностями, икеевском мешке, одежде, подгузниках. Куда все это делось?

– Мартин?

– Что? – Вокруг губ у нее пролегли морщинки. – Слушай, Дидрик, к кому ты вломился в дом, ты знаешь, кто это? Может, с ними удастся как-то связаться уже сейчас и…

Я мотаю головой:

– Все равно все уже сгорело, какая разница. Вилья отправилась к какому-то Мартину?

– Что? К старику.

– Старику?

Она вздыхает и устало смотрит на мазь и моток бинта, которые получила от резервиста.

– Ну, ты понимаешь. К тому, который привез нас сюда.

Воцаряется тишина на то время, которое нужно мне, чтобы сложить в уме имя и морщинистое лицо с псориазом. Я почему-то всегда думал, что его должны звать как-то… ну да, по-стариковски. Торкель. Сикстен. Йоста. Но не Мартин.

– Ах, к нему.

* * *

Я хороший отец. Я был рядом с детьми, пока они росли, менял им обкаканные подгузники, играл с ними, вытирал сопливые носы, ухаживал, когда болели, водил в садик и в школу, ходил на родительские собрания, и на показательные фортепианные концерты, и на спортивные соревнования, и на утренники в День святой Люсии[23], и на выпускные, я учил их кататься на велосипеде, плавать и читать. Кроме того, я их всегда слушал, уважал и постоянно повторял, что люблю. Ни разу руку на них не поднял. Подозреваю, что удовлетворял большую часть требований, которые только можно предъявить к современному шведскому отцу.

Но если у меня и случались проколы, то это всегда было связано с теми случаями, когда Вилья выводила меня из себя. Способность дочери заставлять меня чувствовать, что вся моя жизнь – это длинная никчемная череда трусливых и неудачных решений, кажется временами прямо-таки патологической. И меня почти не удивляет, когда я испытываю то же чувство, когда вхожу в больничную палатку; несколько резервистов порываются остановить меня, но широкая повязка на голове и мой вид в целом оказываются достаточным аргументом, чтобы меня пропустили. Внутри тихо, спокойно, тут нет гама и тревоги, царящих снаружи. Вдоль длинной стороны палатки установлены четыре койки, две из них пустуют, на одной лежит молодой человек в тяжелых сапогах и желтом жилете со светоотражающей лентой, лицо его покрыто кровью и сажей, он кашляет и тяжело дышит, я вижу, что даже язык и десны у него черного цвета, рядом стоят два медика и что-то обсуждают, обмениваясь короткими дежурными фразами из арсенала медиков, я протискиваюсь мимо них, мимо пустых коек, и вот он – лежит, в самом дальнем углу, его накрыли оранжевым одеялом, кислородная маска на грязном морщинистом лице, а моя дочь сидит рядом на стуле.

– Это ты виноват, – монотонно произносит Вилья.

– Милая, я знаю, что в таких ситуациях всегда хочется свалить на кого-то вину, но…

– У него ведь была машина… – продолжает она. – Наша не завелась, но ведь не его, мы могли просто пойти к нему и спросить, можно ли нам поехать с ним.

«Запрет на пользование автомобилем. Он сказал, что на его машину наложен запрет. Что она не прошла техосмотр.

Это, естественно, не равнозначно невозможности на ней ездить. Старый упертый черт, чтоб его».

– Он сказал, что раз наша машина осталась стоять, он принялся ездить по округе и искать нас, но когда нашел, ты уже сбежал. А потом мы тебя искали, кажется, несколько часов.

Рядом с кроватью аккуратно повешена на плечики серая ветровка вместе с сине-белым шарфом, которым старик обмотал себе лицо, теперь я вижу, что это шарф болельщика, на нем написано «Лександ»[24] и изображен логотип – что-то вроде круга с вписанными в него причудливыми символами.

– Если бы вы с мамой сходили за ним… Или если бы ты не свалил вот так и ему не пришлось бегать в дыму и приводить тебя…

Из-под маски раздается шипение, шелестящий звук работающего насоса, и в этом же темпе едва заметно вздымается и опускается грудь под одеялом.

– Я. Пытался. Вам помочь. – Я говорю медленно, выделяя интонацией каждое слово. – Я. Пытался. О вас позаботиться.

– Где Зак? – спрашивает она так, будто не слышит, будто я кому-то другому это говорил. – Вы его отыскали?

– Мама этим занимается, опрашивает всех.

– Опрашивает? – Тон скорее несчастный, чем язвительный. – Те, с кем он уехал, вы у них номер телефона взяли? А номер машины записали?

Я вздыхаю:

– Милая, была такая спешка. У Зака нога была в крови. Мы запаниковали, и я и мама. Они должны были высадить его в Реттвике.

Она трясет головой:

– Охренеть, какие вы бестолковые. Худшие в мире родители.

Я пожимаю плечами:

– Такие уж мы у тебя. Пойдем, нам пора. Нам выделили домик, где можно переночевать.

К нам подступает одна из медработниц, по лицу видно, что она на пределе.

– Простите, вы кто? Тоже родственник?

Я в замешательстве смотрю на нее:

– Вообще-то… нет, я здесь, чтобы дочь забрать.

Медработница – тощая тетка с никотиновыми пятнами на пальцах, седые волосы коротко острижены – смотрит на нас с озадаченным видом, а потом указывает на старика:

– А она сказала, что это ее дедушка…

Я гляжу на Вилью, она отводит глаза, передо мной вдруг снова маленькая девочка, застигнутая на лжи, и я наконец могу выступить в роли взрослого: подмигиваю понимающе тетке и примирительно улыбаюсь ей, потом кладу руку на худенькое плечо дочери.

– Мы оказались в зоне пожара, а вот этот человек, Мартин, он был с нами, так что у нее случилась небольшая… скажем так, реакция, но это же вполне естественно? Так легко немного растеряться, когда подобное случается, правда?

Она любезно улыбается мне в ответ:

– Ну да, конечно. Это как раз то, чего мы так опасаемся с этими пожарами, не того, что