И он поцеловал ее в губы. Она оттолкнула его и, с неподдельным интересом вглядываясь в едва различимое в тусклом свете, исходящем от невыключенной приборной доски, лицо, спросила:

– Борис, ты сумасшедший?

Да, он мог выбить ногами переднее стекло, выбраться на капот, затем подать руку своей спутнице, забраться на крышу автомобиля и оказаться в конце концов на обочине дороги. Он размышлял об этом возможном прагматичном, рациональном пути выхода из сложившейся ситуации, расстегивая маленькие белые пуговички на ее блузке.

Он год бежал за этой женщиной, двадцатидвухлетней красавицей, вожделенной целью множества серьезных, многоопытных и властных конкурентов. Он увидел ее случайно. Его партнер по теннису – Рони – однажды попросил составить ему компанию при посещении соревнований по синхронному плаванью в открытом бассейне в одном из пятизвездочных отелей. В них участвовала его девушка, и он надеялся устроить по поводу этого мероприятия вечеринку. Соревнования оказались вовсе не соревнованиями, а водным шоу под руководством известной пловчихи и актрисы Эстер Уильямс, по прозвищу «Американская Русалка».

Шоу собрало немало именитых гостей, и друзья с трудом нашли себе место у края бассейна.

– Вон, видишь, та, вторая слева, это она – Мэй, моя девушка.

Рони не скрывал своего восхищения ее участием в красивейшем представлении, постоянно сопровождавшегося восторженными выкриками и аплодисментами публики.

Борису все девушки, волосы которых одинаково были затянуты в тугой узел на затылке, казались на одно лицо. И только когда они вышли из воды и оказались рядом, он разглядел подругу Мэй. Мэй представила ее:

– Познакомьтесь, наша звездочка – Джекки.

На это длинноногое существо оглядывались все мужчины в течение тех нескольких минут, которые потребовались им на пути к раздевалке. Ее формы и пропорции были настолько совершенны, что Борису показалось это скучным: не было загадки.

Это его первое впечатление продержалось до вечера. Столик на четверых в уютном ресторанчике в Гринвич-Виллидж напротив Вашингтон-сквер, тихий джаз, калифорнийское вино. Джекки рассказывает о своей неудавшейся судьбе студентки Нью-Йоркского университета, в который она с таким трудом пробивалась и из которого со второго курса архитектурного факультета ушла. Слишком серьезной стала карьера в спорте и шоу-бизнесе.

– Впрочем, – она прищурила левый глаз, разглядывая сквозь поднятый бокал с калифорнийским своих «собутыльников»: – Вернуться никогда не поздно.

Он рассматривал ее продолговатое лицо, темные выразительные глаза. Все очень аккуратное, ухоженное и холодное. Она ни разу не пересеклась с ним взглядом, при этом была в прекрасном настроении, очень мила со своей подругой и Рони, вполне радушна и с ним, но без малейшего намека на возможные отношения какого-либо характера – так, случайный попутчик в метро.

Неделю он пытался выбросить из головы ее образ. Называл про себя испорченной артистической богемой эгоисткой. Искал какие-нибудь внешние недостатки. Ему всегда нравились блондинки, она была брюнеткой. Через неделю на корте он спросил Рони:

– Что из себя представляет эта стервочка – подружка твоей Мэй?

Рони посмотрел понимающе на партнера, постучал ракеткой по кроссовкам, стряхивая налипший теннисит.

– Слушай, она у них вроде примы, на нее нацелены все объективы, ну и вся мужская рать. Она вовсе не стерва, просто выработала такую тактику – все равны и все не ближе тридцати сантиметров. Мэй говорит, к ней не пробиться, но один человечек у нее вроде есть – продюсер из команды Уильямс.

С этого момента покой его оставил. Он доиграл сет с Рони и уже вечером уехал в Вашингтон. Девушки выступали там со своим шоу. Он теперь всегда будет знать их маршруты, их планы. Он будет разрываться между бизнесом и этим сумасшедшим гоном по американским штатам от Пенсильвании до Аризоны, от Монтаны до Джорджии. Дважды он прилетал на Кубу, дважды в Канаду– в Квебек и в Торонто. Отели, рестораны, самолеты. Редкое ее согласие поужинать. Джекки не могла не оценить такой напор, такую целеустремленность и такую преданность. Но почему-то, не умея это объяснить ни ему, ни себе, не впускала этого парня в свое сердце.

– Ты сумасшедший?

Она лежала перед ним, словно добыча, пойманная в ловушку. Ее близкое дыхание, грудь под тонкой блузкой, эти непреодолимые пуговицы в слишком узких петельках лишали его рассудка. Он даже не понял, почему они, эти пуговицы, вдруг шрапнелью разлетелись по салону. Его руки сами совершали свой путь. Они блуждали по ее телу, по ее волосам, по лицу. Они сжимали ее бедра, оголенные собравшейся на талии юбкой. Она не сопротивлялась, страсть и ее бурной пеной заполняла изнутри. Долгие месяцы она ощущала его желание, его взгляд, прожигавший насквозь. Она растила в себе ответное чувство неосознанно, словно откладывая на сладкое, на потом, к финалу. И вот это падение, этот стресс, это закрытое пространство безысходности. «Ты сумасшедший», – но теперь утвердительно. Его руки, прежде прикасавшиеся лишь осторожно к ее плечам, помогая надеть пальто или плащ, к ее талии во время танца, – эти руки теперь были везде. Губы искали то место, до которого они еще не дотянулись. Она почувствовала на себе его вес, его горячее тело. «Ты сумасшедший!» Она слышала свой крик, но не понимала, что кричит она, Джекки.

Он укрыл ее пледом, уже спящую, уложил на заднее сидение. Сам смотрел через стекло на звезды на очистившемся после дождя небе. Кружилось в голове, кружились звезды, и он среди них. Они очнулись от ощущения полета. Их машину поднимали на двух широких брезентовых ремнях краном, который подогнали обнаружившие их полицейские. Их не стали будить, так сладко они спали. И когда машина встала на колеса, полицейские, спасатели, несколько подошедших прохожих, зааплодировали живописной картине полураздетых любовников, всей небывалой на веку этих зрителей ситуации.

Залесский возвращался в Майами один. Так легко и спокойно он не чувствовал себя с того времени, как спустился с трапа самолета в аэропорту «Ньюарк» пять лет назад.

В тот первый день в Нью-Йорке он остановился в отеле «Вальдорф-Астория» на Парк авеню. Весь вечер бродил по улицам Манхэттена, впитывая в себя ощущения от окружавших его величественных зданий, от потока машин, невиданного им прежде в Европе. Запах гари сожженного бензина, серых стен, насыщенных влагой океанского ветра, дымом тысяч труб. Несмолкающий гул всеобщего движения.

Вопрос: что он должен в этой жизни совершить?

Этот вопрос был отодвинут остановкой в Париже, этими месяцами передышки после кошмара лагерей, потерей всех близких ему людей и судорожного стремления вернуться в рядовую, обычную жизнь среди тех, кого он должен был бы ненавидеть, встречая на улицах немецкого города, колыбели того, что превратило в ужас его жизнь. Его мюнхенский период казался теперь нереальной картинкой чужой судьбы, словно незнакомый ему двойник совершал движения вместо него в немой пантомиме под светом прожекторов.

Париж стал реабилитационным центром, санаторием для его больной души. Париж, «легкие люди» оживили его.