душевной травмы, стоит только бога.

Этим сентябрьским утром я шел, как обычно, на бассейн. Каждые три шага вдох,

потом пять — выдох. Двенадцать лет назад я дал себе слово не курить, и быть в форме.

Моя жена над этим смеялась, чем причиняла мне невыносимые страдания. К счастью,

страдал я редко, потому что за все это время мы виделись два раза. Один — в суде, и

еще раз — случайно столкнулись на каком-то университетском торжестве. Ирина, — так

зовут мою жену, — бросила меня четырнадцать лет назад, чем причинила мне страшную

боль. Я очень любил ее, и, как говорят знакомые, первые полгода все норовил

покончить с собой.

Сейчас я, разумеется, стыжусь этого.

Но понимаю, что реакция у меня была самая что ни на есть естественная. Я вел себя

непотребно, как и всякий влюбленный, которого бросили: плакал, умолял вернуться,

мечтал о том, как она вдруг опомнится и придет ко мне. Два года я прожил в аду.

Хотите знать, что это такое?

Ад — это напрасные ожидания.

Разумеется, Ирина ко мне не вернулась. Но я нашел в себе силы собраться, и зажил

счастливой и довольно бесполой жизнью. Впрочем, я говорил о боге.

По иронии судьбы, мой путь на бассейн пролегал мимо дома, в котором мы когда-то

жили. И все двенадцать лет (первые два года я только и делал, что стоял под ее окнами

с убитым видом) я отворачивался. Для меня этого дома просто не существовало.

Естественно, из-за квартиры я с ней не судился. Ничего для меня не существовало. Ни

квартиры, ни Иры. Ничего глубже двенадцатилетнего пласта моей жизни. И вот,

сегодня утром я глянул на забор у дороги, а там было наклеено объявление.

Какой-то дурацкий слоган, а под ним объявление мелкими буквами.

Что-то вроде приглашения всех желающих на Республиканский стадион, где будут

читать проповеди приезжие богословы из Штатов. Что-то в этом роде.

Какая чушь, подумал я, и резко отвернул голову. И застыл. Ведь мой взгляд упал прямо

на ее окна. А я ничего, — совсем ничего, — не почувствовал. Двенадцать лет я боялся

даже глядеть в ту сторону, боясь, что раны мои снова откроются. Оказалось, что я пуст

и исцелен. Это было тем более удивительно, что я никогда не верил в исцеление от

несчастной любви. Врут люди, которые говорят вам:

— Со временем боль пройдет.

Человек не ящерица, а сердце не хвост. На нашем теле ничего не отрастает вновь,

кроме бесполезных волос или ногтей. Раны в сердце не заживают. Глядя на окна

Ирины, я почувствовал себя смелым, — очень смелым, — и наконец-то начал смело

думать о ней. И о нашем романе, о том, как она от меня ушла и о многом другом.

Впервые за двенадцать лет я не боялся. Представьте себе жертву наводнения, чудом

спасенного, которого выходили психологи, и вот он у реки, впервые за много лет -

любуется водой.

Без боязни.

Я стоял, наслаждаясь сентябрьским утром, и наслаждался. Впервые за двенадцать лет.

Значит, я был не прав, когда думал, что люди, испытавшие разочарование в любви, по

сути, инвалиды. У них нет ноги, или руки, — с этим можно жить, но ты никогда уже не

сможешь жить так, как делал это совершенно здоровым человеком. Без страха. Без

боязни.

Уход любимого человека — это ампутация.

Поймите меня правильно. Я вовсе лишен собачьей привязанности к Ирине. Это я сразу

и без психологов определил. Кто наши возлюбленные? Всего лишь тела, с которыми

мы делим постель. Да, это очень много, но далеко не все. И, когда я говорю о страхе и

разочаровании, то имею в виду вовсе не вашу тоску по конкретному человеку, который

вас бросил.

Вы тоскуете по утерянному раю. По тем минутам, когда жили, не боясь удара в спину.

Ведь после того, как вы испытаете этот удар, и если вам повезет выжить, никому

верить полностью уже будет нельзя. Да, вам может повезти. Вы встретите человек в

сотни раз лучшего и достойного любви, чем тот или та, кто вас предал. Но любить

этого, более лучшего, — так, как вы любили, не вкусив яблока Предательства, — вы не

сможете уже никогда. Как бы не старались. Вы никогда уже не отдадите всей своей

земли этому путешественнику. Несколько, — пусть сантиметров, пусть миллиметров, -

прядей ее вы сохраните в тайне. Испытавший предательство один раз, будет бояться

его всегда.

И никогда больше не освободится.

Такая вот у меня была теория. Двенадцать лет я думал именно так. И, как оказалось,

ошибся.

Обо всем этом я думал, тупо, — бывает такой взгляд, про который говорят "поймал

точку", — глядя на окна Ирины. После чего широко улыбнулся, бросил рюкзак за забор,

и повернул домой. Вечером я собирался выпить пива, и снова начать курить. Я

освободился, поэтому больше не боялся пропасть. Перестал бояться себя и не

нуждался больше в искусственном отвлечении от своей боли. Ведь ее, боли, больше не

было.

Забавно.

Если бы не этот дурацкий плакат, рекламирующий проповеди на Республиканском

стадионе, я бы, может, еще десять лет жил, боясь себя. Не решался бы проверить,

осталась ли во мне какая-то боль. Думал бы, что она есть. И жил бы, как инвалид. И не

узнал бы, что сердце и впрямь может стать хвостом ящерицы. Вас интересует, что

именно за слоган был написан на объявлении? Сейчас постараюсь

вспомнить. Кажется, так…"Ранами Его мы исцелились"

Сейчас-то, как и все, чудом выздоровевшие, — а я все еще считаю произошедшее со

мной чудом; редко кому так везет, — я нахожу в этом некоторый смысл. Хотя, на мой

вкус, можно было бы выразиться чуть точнее.

Ранами своими мы исцелились.

Картошка мелкая, красноватая, шелушащаяся, как моя кожа после купания в

хлорированной воде, и от этого шелушения спасает только гель для жирной кожи — 2

килограмма (5 леев)