На противоположном конце бассейна, максимально далеко от них, я поднялась по лестнице и закуталась в халат.

Марк выждал минуту, давая мне запеленаться до пят, после чего подошел.

– Хотел извиниться. Про наш разговор возле дерева с глазами.

– Это Назары. Они желания исполняют.

– Прости. Думал, Костян знает, что делает. Ев, – прикоснулся он к моему локтю, пока я увлеченно промакивала полотенцем пряди, – я помню тебя. Не так, как он, но ты не была невидимкой.

– Разве?

– Нет. И ты изменилась.

– Разве?.. – повторила я.

– Да. Я бы, – водил он пальцами по рукаву халата, словно заштриховывал, – хотел тебя нарисовать…

К нам приблизился Костя и я отдернула руку, словно бы застуканная с любовником. И что я могла любить в этом самовлюблённом, куда мою любовь и не впихнёшь!

– Как тебе план, Ева, – спросил Костя. – Поделишься слабыми местами?

– При одном условии.

– Говори, что угодно, – быстро согласился Костя, а Марк, наоборот, напрягся. – Ты покажешь мне свой блокнот, – посмотрела я на Марка.

– Какой блокнот? – не понимал Костя.

– Нет, – отрезал Марк, – я не покажу его.

– Ты чего, Марк! Ева подчистит наш план! Покажи ей!

– Нет!

– Покажи!

Мы походили со стороны на детсадовскую группу, шантажирующую друг друга мёртвым майским жуком – показать или нет?

– Нет, Марк! Это же Ева! Она прочитает блокнот, как исповедь!

– Да мне плевать, какие у тебя грехи! Показывай!

– Попроси что-нибудь другое, Ев, – взмолился Марк.

– Там ее портрет? – спроила я, – продолжая валандать полотенцем по волосам.

Он кивнул.

– Их обеих?

Марк снова кивнул.

– Все понятно?

– Что тебе понятно, Ев, – донимал теперь Костя, – скажи! Ну скажи, Ев!

– Мне понятно, почему Марк рвётся в гарем вот и все.

– Ну это и мне понятно! – выдохнул с облегчением Костя, решив видимо, что научился читать людей так же, как я.

Лина вернулась в пять утра. Он нее пахло его парфюмом и Аперолем от губ, который пил Марк. Но, в его блокноте не только рисунок Лины был бы вычеркнут, но и другой девушки, которую Марк спасал на самом деле. Он рвался не к Диане, он рвался туда, чтобы спасти Софию.

– Так что, Ева? Что нужно исправить в плане? – переживал Костя.

– Две остановки. Мне нужны будут две остановки – около интернет-кафе и международного нотариуса.

– Зачем?

– Проверить почту и погоду, написать завещание. Зачем же еще.

За полночь Марк постучал в дверь моей спальни. Ничего не говоря, он протянул блокнот, и я быстро его пролистала, убеждаясь в своей правоте. На меня смотрели три сотни девушек, если не больше, и все они перечеркнуты маркером, даже Лина, даже София.

На первой странице блокнота был портрет Дианы – чистый, не перечёркнутый ничем, много раз обведенный по контору. Его первой истиной любви, его первого истинного чувства и воспоминаний обо всем хорошем, что невозможно вычеркнуть каким-то хилым крестиком.

Ты можешь быть прекрасной орхидеей, но помни, что орхидея – это сорняк

Мы вылетели в Стамбул без багажа, только с самым необходимым в ручной клади. Наши с Линой чемоданы Костя оформил на отправление с доставкой на мой домашний адрес. В аэропорту я чувствовал себя неловко, повсюду мерещились люди Рахата, которые вот-вот выкрадут меня, а в каждой девушке, одетой в джинсовые шорты до колен и цветную футболку – Лина.

– Ты в порядке? – протянул Костя запечатанную бутылку воды, – думаешь про Лину?

– Сходи со мной в туалет, – попросила я его, как супруга, с которым прожила пятьдесят пять лет и нам уже никакой физиологией не удивить друг друга.

– За это в стране сажают на год.

– Она пропала из туалета.

– Ты не пропадешь. Ты выше…

– …только рискни закончить эту фразу и у тебя будет травма головного мозга «выше ожидаемого»! – разозлилась я. – Когда ты поймешь, что ошибся! Ничего не было, Костя! В Китае ничего из того, о чем ты думаешь не было!

– Между вами ничего не было? – вмещался Марк, – да вы искрите, как гормонально заряженные восемнадцатилетки! – сдвинул он нас вместе, – не врите! Если я что и умею, то считывать страсть. И между вами она шипит кипятком!

Я отбрыкивалась от Кости, шипя на все лады:

– Если узнаю, Костя, что Лину свистнули твои люди ради этого театра, ты сам труп! Запомни! Вот тебе правда!

– Я не трогал Лину. Никто не трогал. Я не знаю, где она, Ев! И запомни, все что ты видишь с момента, когда я поцеловал тебя – правда!

– Целовались! – обрадовался один только Марк этому факту.

Мы с Костей теперь и правда смотрели друг на друга, как прожившие золотую годовщину супруги – с принятием, нежным раздражением и безысходностью куда-то друг ото друга деться. Если бы ни танцовщица Лейла, идущая к нам, наша перепалка не закончилась бы до вылета.

Лейла оказалась ниже меня на голову, коренастой и очень громкой. Ей было больше тридцати пяти, а голос ее звучал с хрипотцой. Она постоянно улыбалась и тянула руки, чтобы прикоснуться к моим рыжим кудрям, по привычке собранным в пучок, и заколотой невидимками космо-челкой.

– Говорит, что ты медная, – перевел Костя с турецкого.

– Ага, ржавая, – согласилась я.

Полет занял час. Всегда бы так. Я дремала в кресле, а Костя с Лейлой переговаривались на турецком. В отражении иллюминатора я видела, как Марк снова рисует, и раскрасневшиеся щеки борт проводницы ответили на вопрос – кого.

Приземлившись в Стамбуле, первым делом я напомнила про пару остановок. Но идти со мной никому не позволила.

Когда я закончила со своими прихотями, за полтора часа мы доехали до населенного пункта, назначавшегося на картах, это был не город, но и не поселок, скорее деревня. Когда-то в этом доме родилась мать Лейлы, но теперь строение пустовало. Хозяева перебрались в Анталию и Стамбул. За домом приглядывал сосед, чьей главной миссией было косить траву с тропинки.

Трава взмывала к небу выше головы – высохшая, шершавая, нашёптывающая зловещими ветрами. Она клонилась колосьями к моим плечам, прогоняя со своей земли, желая хлестко задеть побегами, пока мы пробирались по тропинке к дому.

Именно здесь, внутри травы я ощутила себя чужестранным соцветием. Сахарный тростник похож на сорняк – некрасивый, тугой, дубовый, но это одно и самых экономически важных растений. В его побегах водятся змеи и крысы, а норма выработки в день на плантациях составлял одиннадцать тонн для одного батрака.