Стоя в очереди в кассу, я старалась преодолеть сотрясавшую меня нервную дрожь. Все поймут, как я испугана, если увидят, как я тереблю угол бланка или бусы на шее. Но и стоять по стойке «смирно», руки по швам было неестественно. Я глубоко вдохнула и представила, что под моей рукой вибрируют звуки пения Синего-55.

Наконец подошла моя очередь. Я шагнула вперёд и протянула кассирше свой бланк. Пока она рассматривала меня и бумагу, я постаралась выпрямиться, чтобы казаться выше. Она что-то сказала, и я подумала, что она спросила мой ID, и просто протянула ей копию свидетельства о рождении. Она сказала что-то ещё, но я не сумела прочесть по губам, вытащила из подставки ручку на цепочке и показала жестом, чтобы она написала свой вопрос. На обороте бланка кассирша набросала:

«Твои родители здесь? Чтобы снять деньги с такого счёта, нужна подпись одного из них».

Мне стоило большого труда не разрыдаться, когда я это прочла. Я заработала все эти деньги своими руками, ремонтируя старые приёмники. И я имела право снять их сама. Но я улыбнулась как ни в чём не бывало и написала:

«Они никак не могут отлучиться с работы. Я сбегаю за их подписью и вернусь».

Кассирша прочла и покачала головой:

«Нет, я имела в виду, что кто-то должен прийти сюда сам, предъявить свой ID и лично подписать бланк».

Я небрежным движением закинула бланк и свидетельство в рюкзак и написала:

«Да, конечно, я просто забыла. Мы придём позже. Спасибо!»

Я пошла прочь, мило улыбаясь и прощально размахивая рукой, а напоследок добавила на языке жестов пару таких слов, из-за которых наверняка угодила бы в Большие Неприятности – если бы меня кто-то понял.

И что теперь? Единственным оправданием продаже моих приёмников была необходимость раздобыть денег на поиски Синего-55, но я не могла их получить. Даже если я попрошу родителей подписать счёт и скажу, что собираюсь купить какое-то радио или запчасти, они не поверят, что мне нужно так много. Они уже обратили внимание на то, что каких-то экспонатов в моей коллекции не хватает, и пришлось им сказать, что мне больше нравится чинить их, чем хранить, вот я и рассталась с некоторыми экземплярами, чтобы купить другие, требующие ремонта. Это даже не было ложью – я действительно собиралась приобрести ещё приёмники, когда накоплю денег. Но именно сейчас главным для меня был кит.

Я села на велик и покатила прочь от банка, но не домой. Мне требовалось выговориться перед тем, кто меня поймёт.

* * *

Пришлось долго ждать, пока бабушка наконец откроет мне дверь, крепко обнимет и усядется вместе со мною в своё любимое кресло-качалку у окна.

Какое-то время я просто сидела и смотрела в окно, как и она – устремив рассеянный взгляд в пространство. Насколько я могла судить, ничего особенного: деревья и автомобильная парковка.

Хотя бабушка не смотрела на меня, я подняла руки и выплеснула всё, что не давало мне покоя, всё, что я пыталась сделать и в чём потерпела неудачу. Я рассказала ей про Синего-55, про созданную мной песню, про задуманную поездку, про проданные приёмники и деньги в банке, к которым у меня нет доступа. Может быть, исповедь далась мне так легко, потому что бабушка даже не взглянула на меня и потому что она и так понимала, что я чувствую. А может, по обеим причинам.

Но ведь она должна была знать, что мне просто необходимо было её увидеть, что я не просто так явилась сюда, чтобы всё это рассказать. Стоило ей обернуться – и она увидела бы, как мне больно. Я не ждала от неё помощи. Достаточно было того, чтобы она сказала, как ей жаль. Мне стало бы легче: знать, что кто-то понимает моё отчаяние и верит, что всё будет хорошо. Но вместо этого я почувствовала себя пустым местом.

– И знаешь, что ещё нечестно? – показала я, пока она продолжала отрешенно смотреть в окно. – Не ты одна скучаешь без дедушки. Но мы не можем просто сесть и оплакивать его. Маме с папой надо работать, а нам с Тристаном – учиться в школе.

Наконец я уронила руки на колени. Я не могла найти способ передать всю боль от того, что потеряла кита, не успев его найти, как будто он ушёл на глубину, едва мои пальцы коснулись его спины. Может, бабушка и знала жест для такой вот душевной боли, но я нет. Здесь не годился знак «больно» – как для ободранной коленки или мигрени, но и повернуть руку перед сердцем, показав «горе», тоже не имело смысла. Ведь потерять кого-то незнакомого – совсем не то, что потерять дедушку. Ближе всего было бы показать на сердце так, будто что-то его пронзает. Но как тогда добавить в жест нечто трогательное или доброе, зародившееся вместе с песней?

И тут бабушка обернулась ко мне и спросила:

– И где это на Аляске?

Я не сразу сообразила, что от меня ждут ответа. Мне казалось, что меня вообще не замечают.

– Ох, это… – Я торопливым жестом начертила в воздухе контур Аляски и ткнула пальцем в точку на южном побережье. – Маленький городок под названием Эпплетон. – Какая теперь разница? Хорошо, если она сумела понять, что я никуда не поеду. При одной мысли о том, что придётся всё объяснять по новой, у меня скрутило живот.

Вчера вечером мама снова зашла ко мне в спальню поговорить о Синем-55. С того самого ужасного разговора за обедом мы с ней избегали этой темы, и она надеялась помочь мне прийти в себя. Не сработало.

Вдобавок она стала поправлять меня, когда я показала, что скучаю без кита, и это окончательно меня разозлило. Я прикоснулась к подбородку жестом, обозначавшим грусть по кому-то близкому. Хотя я никогда не видела Синего-55, я скучала по нему. Мама стала доказывать мне, что для нужного мне знака «скучаю» нужно сжать в кулак руку перед лицом, как будто ловишь бабочку. Это означало что-то, что ты хотела поймать и не смогла, как у Энди, упустившей Синего-55, не успев поставить на него чип.

Да, я упустила свой шанс повстречаться с Синим-55, но я же не это хотела сказать! Мой жест «скучаю» подразумевал также и «разочарование», и я только теперь осознала, почему это было так важно. Эти значения действительно были близки. Когда кто-то близкий тебе остаётся вдалеке или когда твоей мечте не суждено осуществиться.

– Я знаю, где это, – показала бабушка, возвращая меня к разговору.

– Ты знаешь про Эпплетон? Но откуда?

– Там останавливаются туристические лайнеры. Я помню, как мы с дедушкой собирались туда поехать.

Да, я знала, что бабушка с дедушкой иногда отправлялись в поездки, но не помнила, чтобы они бывали на Аляске.

– Когда вы собирались?

– На нашу золотую свадьбу, в будущем году.

Точно, они ведь прожили вместе почти пятьдесят лет.

– Дедушка всегда мечтал потрогать ледник. – Больше бабушка не отворачивалась к окну, она не сводила с меня глаз. Я уже не помню, когда такое случалось.

Я не знала, что сказать ей об этой поездке, в которую они собирались вместе с дедушкой. Надо будет рассказать маме. Не то чтобы это убедит её сразу собраться на Аляску – она ясно дала понять, что считает этот план смешным. Но стоит попытаться хотя бы убедить её поехать туда когда-нибудь. Не в такое «когда-нибудь», которое никогда не наступит, а в настоящее. Я обязательно должна побывать в заповеднике. Пусть даже я не застану там Синего-55 – я хотя бы окажусь там, где он услышал мою песню. И ещё найду ледник, чтобы потрогать его. За дедушку.