Грон кивнул. Такая национальная замкнутость на Земле тоже была весьма характерна. И очень часто становилась причиной крушения множества могучих держав, элита которых, лишенная прилива свежей крови и пребывавшая в иллюзии собственной исключительности, определяемой лишь родословной, постепенно вырождалась. Из тех, кто держит страну на своих плечах и с обнаженными шпагами в руках впереди строя пикинеров либо, стоя на качающихся палубах боевых и торговых кораблей, ведет ее за собой, вперед, к новым вершинам, представители этой элиты превращались в обузу и гири для своей страны и народа. Доступность социальных лифтов для тех, кто хочет и, главное, способен стать элитой, – ключевой вопрос эффективности любого государства. Впрочем, особенно облегчать тоже не следует. Фраза «Помогайте талантам, бездарности сами пробьются» применима только в очень узкой области, скорее относящейся не к элите, а чаще всего к элитным сервисным функциям типа музыки или изобразительного искусства. Да и там она тоже частный случай. Ибо для истинной элиты одной из самых ключевых является компетенция воли. И если ты, будь хоть трижды талантлив, не способен реализовать свой талант, не способен убедить (ну или заставить) людей встать за тобой, действовать вместе с тобой так, как именно тебе кажется верным и нужным, – никакого отношения к элите ты не имеешь.

Излишняя доступность вообще ничуть не менее, а возможно, и более вредна, чем излишняя закрытость. Даже если речь идет не об элите. Вон европейцы провозгласили у себя торжество гуманизма и общечеловеческих ценностей – и постепенно перестают быть Европой. Ибо молодые эмигранты из стран, имеющих совершенно другую культурную парадигму, либо потомки таковых, уже родившиеся во Франции, Бельгии или Германии, но выросшие в замкнутом культурном гетто, которых становится все больше и больше, решили не прилагать усилия, становясь европейцами, а, напротив, переделать Европу под себя. Нагнуть ее. И разве вина за это лежит только на них? Им, пусть и из самых гуманных, самых высоких соображений, дали возможность жить в Европе, не становясь европейцами – датчанами, итальянцами, немцами, голландцами. Пусть иного – арабского, тюркского, азиатского происхождения, причем осознающими ценность своих истоков, но именно европейцами. То есть не поставили в условия, когда необходимо заставить себя измениться, чтобы получить право на важную для них возможность жить здесь и чувствовать себя полноправными гражданами. Вот теперь и пожинают плоды…

– Поэтому мы вернулись, – закончил Батилей.

Некоторое время они сидели молча, глядя на огонь. Если бы Грон был Соболом, тем самым пятнадцатилетним юношей, каким он виделся окружающим, то, скорее всего, сейчас бы его охватило возмущение. И горячность. Он возмутился бы жестокостью и подлостью Владетеля, заодно осудив и вероломного Батилея, столь жесткими словами, по существу, предавшего свою любовь. Ведь Аздея погибла, убитая жестоким Владетелем, а потому в глазах порывистой и горячей юности была априори невиновна. И даже героична. Ведь она отдала жизнь за любовь, а Батилей выжил. И потому совершенно точно был виновен более погибшей… Но он был Гроном. И хорошо знал людей. Поэтому он ни на мгновение не усомнился в правдивости рассказа Батилея. И в том, что тот давно осудил себя за то, что совершил. Причем сильнее, чем осудил бы его любой, даже самый суровый суд. А потому Батилей имел право на прощение. Тем более что он, Грон, не судья ему.

– И что ты думаешь делать теперь? – тихо спросил Грон спустя некоторое время.

Батилей пожал плечами:

– Просто жить. А что я могу?

Грон понимающе кивнул. А затем задумался о том, что сделал бы в этом случае он. Просто жил бы? Да нет, вряд ли. Однако и бросаться очертя голову в героическую, но безнадежную схватку не стал бы. Ведь, и теперь он знал это совершенно точно, выступая против одного Владетеля, ты выступаешь против всего устоявшегося миропорядка. Смерть – или еще какой-то заметный ущерб – даже одного из них, если это стало бы делом рук обычного человека, нанесла бы такой сильный удар по всему мирозданию, каковым оно выглядело в представлении здешних людей, что ни один из остальных Владетелей не смог бы остаться безучастным. Что однозначно сделало бы всех без исключения Владетелей этого мира врагами смельчака. А это означало схватку, на фоне которой война с Орденом покажется детской забавой. Так что ему пришлось бы изрядно поломать голову и много потрудиться, прежде чем он перешел бы к действию. Ибо изменять мир (а о другом исходе в этом случае вопроса не стояло), не имея возможности или хотя бы сколь-нибудь реального шанса на успех – прерогатива неудачников либо глупых романтичных юнцов. А он был мудрым стариком. Дважды. И такой глупости от него было не дождаться. Недаром, приняв решение противостоять Ордену, он был вынужден взвалить на себя задачу создания Корпуса и с его помощью, используя его не столько как военную силу, а как инструмент переформатирования сознания людей, сначала изменить здоровенный кусок того мира, создав одновременно и свою опорную базу, и образец мира будущего, мира без Ордена. То есть то, что можно было предъявить людям в ответ на их иногда прямой, а часто даже не высказанный, но непременный вопрос: «А как оно будет там, в новом, но чужом и непривычном мире?» А здесь никакой Корпус не помог бы. Впрочем, это совершенно не его забота…

– И что же это за новости?

Батилей обвел рукой стены дома.

– Этот дом теперь наш. Мастре Ганелой предоставил мне кредит на год всего лишь за треть суммы годовых.

Грон усмехнулся. Тридцать три процента годовых при стабильной инфляции в доли процента в год… Лихо. Впрочем, насколько он помнил, для земного Средневековья подобные ставки были вполне в порядке вещей.

– Значит, обустраиваемся здесь надолго.

– Почему бы и нет? – пожал плечами Батилей. – Тем более что и Пург недалеко. Когда окончательно устроимся, съезжу к нему, узнаю, не захочет ли перебраться в Кадигул.

– А не боишься? – осторожно поинтересовался Грон.

С лица Батилея мгновенно исчезла улыбка, он стиснул зубы, так что на скулах налились желваки.

– Надоело боятся, – глухо произнес он, – сколько можно…

Грон отвернулся. Что он мог ему сказать? Он еще слишком мало знал об этом мире, чтобы давать сколько-нибудь достоверный совет. Итак, что он мог сказать? Что беглецу не стоит надолго задерживаться на одном месте? Батилей это знал. Что его преступление, скорее всего, относится к тем, которые не имеют срока давности? Батилей знал и это. Что быть солдатом-наемником или даже владельцем постоялого двора в глуши – это одно, а вращаться в высшем обществе – совершенно другое, ибо на это общество направлено куда как больше глаз? Он не сомневался, что и это не было для Батилея откровением. Тогда что говорить? Просто воздух сотрясти, повторяя уже известное? Глупо.

– А… как так получилось, что Пург уже успел здесь обустроиться, купить или, там, арендовать трактир, а ты только появился? – спросил Грон.

Батилей помрачнел. Видно было, что ему не хочется отвечать на этот вопрос, но все же он нехотя заговорил: