class="p1">– Старая сводня, – сказал Руднев, вспомнив и неловкие сцены, которые провоцировал Заза.

– Я просто хотела узнать, есть ли у вас кто-нибудь. И он обрадовался. Давай, говорит, вперед! А что вперед?.. Я же вижу, что вам все равно. Да еще и врете, что я красивая.

– Но я не вру.

– Вот опять! В десятый раз почувствовала себя дурой.

– Правда, ты красивая.

– В одиннадцатый.

– Красивая!

– Дюжина.

– Кра…

– Перестаньте, Сергей!

Наконец, она улыбнулась.

– На самом деле, я очень голодный. Может, поедим?

– Нет, мне теперь здесь совсем неуютно. Я поеду домой.

– Предлагаю хотя бы прогуляться.

Руднев подозвал официанта и попросил счет за вино. На выходе хостес удивленно спросила, почему они решили так быстро уйти.

– Он думал, что здесь паб, – ответила ей Маша.

Они шли по набережной, и Руднев поймал себя на мысли, что ему нравится быть с Машей. Ему нравится ее лицо. Не то чтобы он влюбился в него. Просто в последнее время в лицах других людей что-то всегда было противно ему, а Машино лицо было хорошо и приятно. Хороша была и ее компания. Побежали между ними обычные приятные разговоры, и Рудневу было интересно слушать рассказы Маши о ее в общем-то неинтересной жизни. Жила она с матерью, держала рыжего шпица, любила йогу и контактную импровизацию.

– Это что такое? – спросил Илья.

– Такой свободный танец. Учит чувствовать другого человека.

– И правда получается?

Маша опять вздохнула, как тогда, в зале ресторана.

– С кем-то получается, – ответила она.

– Ты прости меня, – сказал Руднев.

Они остановились и встали против друг друга.

– Ты тоже. – Маша теперь говорила с ним только на «ты». Она сунула руку в карман его пальто. – Забудем?

Взгляд ее был спокоен, но в нем все еще металась искорка.

– Нет. Не забудем, – ответил кто-то за Илью.

– Господи, что это?! – спросила Маша, но руку не убрала.

– Крошки. От печенья. Собачку кормил.

– Собачку… Ты иногда напоминаешь мне ребенка. Такой беззащитный, совсем не похож на брата.

– С Зазой мы разные люди, – согласился Илья. – В детстве я плохо плавал и боялся высоты, а он мог лазить по деревьям и нырять с моста.

– Как вышло, что вы родственники? Он же грузин!

– Мегрел, как он сам говорит. Заза был приемный. Мама с папой думали, что никогда не смогут иметь детей. И они усыновили Зазу. На тот момент ему было около пяти.

– А ты?

– А через год появился я. Привалило чудо.

– Да, Заза, наверно, не очень обрадовался!

– Это странно, но он любил меня больше, чем родителей. Уж точно больше папы. А мама рано умерла. Вряд ли я ее помню, но мне кажется, что помню.

Маша поежилась от ветра.

– А почему Заза не любил папу?

– Черт его знает… Мне кажется, что они до конца не приняли друг друга. Подростком брат был очень сложным. Да и отец часто выходил из себя. Хотя кто знает, может, до маминой смерти он был совсем другим. Однажды отец выгнал Зазу, и он не появлялся дома больше месяца.

– За что выгнал?

Руднев припомнил, за что.

– Да так… Ерунда, по сути. Разбил дорогую папе вещь.

– Часы?

– Нет. Бутылку водки. А часы как раз разбил я. Вот эти.

Илья вытащил из кармана руку, отряхнул крошки и задрал рукав пальто.

– Да, я их давно заметила. Только стеснялась спросить, у какого динозавра ты их стянул.

– Отец подарил, когда я был совсем маленький.

– И они до сих пор ходят?

– Иногда ходят, иногда – нет. Но это не так важно.

– Вот теперь, мне кажется, я начинаю тебя чувствовать, – сказала Маша.

И ему вдруг захотелось, чтоб его поцеловали. Он подумал, что его никто никогда не обнимал, никто и никогда не гладил по волосам.

– Научишь меня своим танцам?

– Как-нибудь, – ответила она и отступила. – Мама ждет. Я обещала, что вечером буду.

Проводив Машу до остановки и дождавшись с ней автобуса, Руднев зашел в магазин. Он так долго глядел на холодильник с мороженым, что продавщица вышла из-за кассы и встала над ним.

– Какое вкусное? – спросил ее Руднев.

– Ну вот это.

Илья достал.

– А это?

– И это.

Илья взял и это.

– Эскимо вкусное в молочном шоколаде. Только привезли.

Руднев взял эскимо.

– А фруктовое есть?

Продавщица вытащила сорбет.

– О, и такое! С лесными орехами!

– Это с макадамией. Оно дорогое.

– Давайте с макадамией. И со сгущенкой, и крем-брюле. И рожок. Два. Ну и вот то, красненькое.

– Пойдемте на кассу, у меня уже рук нет.

Пока продавщица пробивала мороженое, Руднев притащил на кассу вино.

Взобравшись на пятый этаж, Илья позвонил в соседскую дверь. Ему открыла Вера.

– Опять ты? – спросила девочка. – Папы еще нету.

– Это тебе, – Руднев повесил на дверную ручку пакет с мороженым.

Вера заглянула внутрь.

– Ы-ы-ы! У тебя день рождения?

В прихожей мелко затопали: «Кто тям? Кто тям?»

– Дядь Иля пришел с мороженым и вином!

Руднев спрятал бутылку за спину и отступил.

– Это тебе! – Вера вытащила из пакета и протянула Илье эскимо. – Держи! У меня много.

– Спасибо, – поблагодарил ее Руднев.

– А что вкуснее? Мороженое или вино? – спросила Вера, когда он зазвенел ключами.

– Картошка! – ответила из глубины квартиры Ольга.

Вера вздрогнула, прижала пакет к груди.

Руднев опрокинул бутылку. Бутылка икнула, и вино выплеснулось в стакан. Он покрутил его и выпил. Потом налил снова. И снова выпил. Он огляделся – точно зашел в чужой дом. Увидел запущенную квартирку, в которой завелся угрюмый небритый мужичок. «Надо бы дать ему хорошего пинка, – подумал Илья. – Отхлестать по роже! Иначе он никогда не провалит». На секунду в нем поднялась теплое вдохновение, что все получится, что будет у него впереди что-то новое и доброе. Вот, скажем, Маша! Она дотронулась – и застучало. Значит, есть чему стучать! Руднев взял бутылку, сел на диван. Он некоторое время вспоминал ее прикосновение и ту приятную неловкость, с которой они расстались. И все в этом вечере, казалось ему, было хорошо. На столе таяло забытое мороженое.

Руднев завел часы, над которыми смеялась Маша. Это была американская «Булова» военного типа, артиллерийский экземпляр сороковых. Черное матовое лицо, цифры простого начертания с ядовито фонящим люминофором, резвая блоха секундной стрелки в отдельном манеже на месте шестерки. Патиной съелся хромированный корпус, истерлась армейская маркировка, потемнело дважды менянное стекло.

Он глядел на часы и все глубже проваливался в воспоминания. Ему было шесть, была, как и теперь, осень. Ночи держались холодные и немые. Ждали первого снега. И третий день в доме не топилась голландка.