с полудюжиной красных и зеленых деревянных эльфов. У меня важный вид, и мой немного недоуменный взгляд направлен чуть выше объектива камеры.

Мама всегда рассказывала об этом так, будто люди из «Кодака», клиенты Шнайдера, зашли к нему в студию как раз после того, как он сфотографировал меня, и попросили разрешения использовать мой портрет на плакате для общенациональной кампании. Родители согласились, и той зимой огромный фотографический дисплей с моим изображением висел в главном вестибюле Центрального вокзала Нью-Йорка. Другой плакат много лет подряд висел на стене в «ФАО Шварц».[37] Рекламные объявления с моим портретом друзья и родственники видели по всей Америке.

Как я помню, у нас дома очень смеялись по этому поводу: ребенок из ортодоксальной еврейской семьи желал всей стране веселого Рождества. Какой курьезный случай! Мама обожала об этом рассказывать: она привезла меня в город, чтобы заказать портрет, и тут меня заметили представители «Кодака». Вставленная в рамку копия портрета висела в гостиной дома моего детства на почетном месте, там, где ее обязательно заметил бы любой визитер. Под фотографией с моим важным лицом висела причудливая картинка, на которой влюбленная пара мчится по снежному полю в запряженных лошадьми санях.

Предвзятость восприятия — этого термина из психологии я раньше не слышала, но впоследствии очень близко с ним познакомилась — описывает явление, когда разум ищет подтверждения тому, во что уже верит. Охваченные предвзятостью восприятия, мы интерпретируем информацию таким образом, чтобы продолжать во что-то верить, даже когда нам попадаются факты, доказывающие обратное.

«Вы не еврейка», — решительно заявил Марк Стрэнд.

«Тебе, блондиночка, цены бы в гетто не было», — провела рукой по моим волосам миссис Кушнер.

«Соблюдаю кашрут, — бесчисленные разы отвечала я. — Училась в иешиве. Свободно говорю на иврите». А встретив в ответ легкое недоумение, даже неверие, продолжала: «И не говорите. С ума можно сойти. Представляете, я была ребенком на рождественском плакате „Кодака“».

* * *

Уже по возвращении домой в Коннектикут Майкл однажды долго стоял у рождественского плаката, теперь уже висевшего в ванной комнате Джейкоба.

— Это снято как рождественская реклама, — наконец сказал он.

— В каком смысле?

— Ты играешь с красными и зелеными эльфами, — пояснил Майкл. — Взгляни на них.

Стоя рядом и рассматривая свою фотографию, которая, сколько я себя помню, была частью истории моей жизни, я впервые осознала истинное значение того, что видела. Ошибки быть не могло. Красные и зеленые колпачки эльфов имели форму рождественских елок. Цвета на портрете были традиционно рождественскими, вплоть до моего черного с красным платья. Это не был портрет, заказанный еврейской мамой из Нью-Джерси. Это был портрет, специально снятый для рождественской рекламы.

— У тебя есть еще фото, где ты в том же платье? — спросил Майкл.

Нет. Таких фото у меня не было. Возможно, Иосиф Шнайдер позвонил матери и предложил привезти меня в студию, чтобы попробовать снять для рекламы «Кодака». Или вполне возможно, что мама сама выдвинула мою кандидатуру. Она презирала мамаш, уверенных в гениальности собственных детей, поэтому ни за что бы в этом не созналась. Но когда представилась возможность, она не могла преодолеть соблазн и не поддаться искушению огней рампы. Ее дочь, доставшаяся ей в нелегкой борьбе, такая удивительно милая, такая неожиданно блондинистая, выставлена на всеобщее обозрение как образцовый, даже знаковый американский ребенок. Когда она в тот день возвращалась из города домой, ее мозг усиленно разрабатывал правдоподобное оправдание, в которое бы поверил мой отец. Мать, положив глаз на что-то, чего сильно хотела, была довольно убедительна. «Пол, ни за что не поверишь, что с нами случилось! Люди из „Кодака“ хотят взять Дани на свой праздничный плакат! Разве не смешно?»

Ее блуждающий взгляд, искусная улыбка во весь рот. Ее самоуверенность, манера говорить так, словно каждое слово заранее отрепетировано. Его сгорбленные плечи, опущенные уголки рта. Ощущение, что он всегда был где-то далеко. Ее злость. Его печаль. Ее ломкость. Его хрупкость. Их яростные скандалы. Разговоры резким шепотом за закрытой дверью спальни. Ребенком — не намного старше, чем я была, когда играла с эльфами и зелено-красными вагончиками, — я прижималась ухом к той двери. Я напряженно прислушивалась. «Ваши родители должны были знать, — сказала Уэнди Креймер. — Ваша мать должна была знать». Мать похоронена на кладбище недалеко от побережья Джерси. Кости отца покоятся на семейном участке Шапиро на кладбище в бруклинском районе Бенсонхёрст. А я напряженно прислушиваюсь и сейчас.

25

Самое жаркое лето за всю задокументированную метеорологическую историю стало для меня сезоном тщательно составленных писем. Сидя дома в самой прохладной и темной комнате, я излагала свои необычные просьбы и обращения. Первое письмо было адресовано Хаскелу Лукстайну, высокоавторитетному нью-йоркскому раввину, знавшему моего отца. Я написала ему, что сделала потрясающее открытие о своем происхождении и что хотела бы поговорить с ним о галахе — он как никто подходил для беседы в этой области.

Я написала ребе Лукстайну почти в тот же момент, когда он оказался в весьма противоречивой ситуации. Его пригласили произнести благословение на Республиканской национальной конвенции, и то, что он принял это приглашение, вызвало смятение у многих членов его синагоги в Верхнем Ист-Сайде. И хотя давать благословение он передумал, он все еще, видимо, разбирался с нежелательными последствиями. Отправив ему мейл, я не была уверена, что он найдет в себе силы со мной встретиться. Ему было восемьдесят четыре года. Но долго ждать я не могла. В тот же день я получила ответ с приглашением посетить его офис, находящийся в школе «Рамаз»[38] — иешиве, основанной его отцом.

Утром перед встречей с раввином я перебрала весь гардероб в поисках самой скромной юбки. День был очень жаркий. Самая длинная из моих летних юбок заканчивалась сантиметров на пять выше колен. Кроме того, мне следовало прикрыть плечи. Я смотрела на свое отражение в зеркале спальни, вертясь перед ним и так и сяк, удрученная тем, что выглядела неподобающе. Это было знакомо — чувство своего несоответствия, которое охватывало меня каждый раз, когда я оказывалась в религиозном обществе.

Асфальт в центре, возле офиса ребе Лукстайна, переливался на солнце. Два припаркованных грузовика почти полностью перегородили проезд на углу Лексингтон-авеню и 85-й улицы. Я приехала раньше времени и ждала под навесом через дорогу от входа в «Рамаз». У меня в который раз кружилась голова и путались мысли. Заработал бурильный молоток, я вздрогнула. Волновалась перед встречей с Лукстайном. Когда мои родители совершали поездки в Филадельфию, он был