покрывала мягкая соломенная шляпа, он шел, заложив руки за спину. Я держалась на ногах не так твердо, как этот человек восьмидесяти с лишним лет. В его теорию я не верила. Даже не знала, верит ли в нее сам Лукстайн. Я возвращалась мыслями к его первоначальным словам: «Вам этого никогда не узнать».

Сверху жгло яркое солнце. Каждые пару минут какой-нибудь прохожий приветствовал его, и он приподнимал шляпу. «Здравствуйте, ребе. Добрый день, ребе». Эта земля была его вотчиной. Хотел ли он успокоить меня? Считал ли он как раввин, что успокоить мою душу и было самым главным?

— Ваш вопрос и впрямь был сложнее, чем тот, о котором я подумал, — сказал он. — Дайте мне номер вашего телефона, я хочу поговорить со своим другом — главным раввином Иерусалима, у которого тоже могут быть соображения по галаха.

Когда мы повернули за угол Парк-авеню, Лукстайн тепло говорил о моем отце. Было приятно находиться в обществе знавшего его человека. Их осталось так мало. Лукстайн и мой отец все годы до того, как он познакомился с матерью, были частью одного и того же круга друзей. Когда я писала статью в журнал The New Yorker о папином обреченном браке с Дороти, я взяла интервью у сестры Лукстайна, которая была замужем за лучшим другом папы. Члены этой сплоченной группы молодежи в послевоенном Манхэттене, казалось, вели умиротворенный образ жизни, сформированный традициями и верой. Но папе не повезло жить в простом довольстве. Развод. Затем вдовство. Сам великий Любавический ребе Менахем Шнеерсон советовал моему отцу откладывать свадьбу до тех пор, пока Дороти бы просто не ушла из жизни, но он не находил в себе сил сделать ей больно. Наоборот, он без промедлений совершил поступок, который имел разрушительные последствия. Он решился пройти короткий и тяжелый путь во имя женщины, которую любил.

Лукстайн кивнул и приподнял шляпу, когда мы прощались на углу 84-й улицы и Парк-авеню. Мне могло показаться или его глаза действительно были полны слез?

— Мы считали вашего отца героем, — сказал он.

26

Я, с каждым разом все больше изумляясь, снова и снова возвращалась мыслями к тем тридцати шести часам, которые прошли с момента, когда я узнала, что мой папа не был моим биологическим отцом, до момента появления на компьютерном экране фотографий Бена Уолдена. Тридцать шесть часов. Они проносились перед глазами как увиденный однажды ролик, в котором мальчик из Австралии собирал кубик Рубика за 7,36 секунды. Вроде невозможно, а вот ведь. Мне никогда не понадобится делать татуировку кодового номера донора. Я никогда не куплю кулон с номером донора, напоминающий собачий жетон. Мне повезло.

Бен был жив. Здоров. Не очень стар. И, по крайней мере на данный момент, готов общаться со мной. Но что именно мне было от него нужно? Бен Уолден не был для меня самой сокровенной частью истории. На нем тайна не заканчивалась, а скорее начиналась. Встреча с ребе Лукстайном не облегчила мне душу. Даже наоборот, еще больше меня запутала. Я переписывала свою историю без конца, пока мозг не стал похож на меловую доску: слова не то чтобы стерты, а смазаны, превращены в сплошной белый туман. Солгала ли мать? Замял ли дело врач? Зачем еще мчался бы отец в Филадельфию? И вдобавок Лукстайн. Коль а-кавод. Куда бы я ни кидалась, везде будто бы находился еще один возможный вариант развития событий. И каждый из этих вариантов представлял мое прошлое в разном свете.

Я погрузилась в книги, распечатанные статьи из старых журналов и научные публикации, стопки которых лежали на полу у меня в кабинете, на прикроватной тумбочке, на кухонной стойке — «Фатальные секреты»[44], «Искусственное оплодотворение», «К вопросу о личностности»[45], — в попытке понять, какова была культура в мире во времена, когда мои родители были молоды. В 1961 году на Бродвее ставили обличительную пьесу Эдварда Олби «Кто боится Вирджинии Вульф?».

По результатам опроса журнала Newsweek, ноль процентов американцев считали семью без детей идеальной. В какой степени отчаяния оказались мои родители? И на какие действия от отчаяния они пошли? Cтатья 2010 года под названием «Моего папу зовут Донор» очень живо описывала детали:

Оплодотворение донором всегда было окутано завесой тайны. Врачебная тайна как ширма, за которую никому не позволено заглянуть. Многие годы медицинское сословие пропагандирует анонимность, считая ее решением любых затруднений, связанных с донорством спермы и яйцеклеток. Анонимность защищает донора от неудобной правды: от него или от нее мог родиться ребенок. Она защищает родителей, которые не желают, чтобы «сторонние» лица вмешивались в их семью и которые частенько решают ничего не говорить детям. И разумеется, она способствует покупке и продаже спермы и яйцеклеток как товара, больше не принадлежащего индивиду, чья жизнь продолжает идти своим чередом сразу после акта донорства. Как сказал директор одного из старейших в США банков спермы, «[без анонимности] мы потеряем по-настоящему талантливых, прекрасных людей, которые, я считаю, будут задаваться вопросом: „А хочу ли я оказаться в положении, когда в будущем кто-нибудь сможет выйти со мной на связь?“»

Бен общался со мной осторожно. У меня было чувство, что каждое его письмо перед отправкой причесывали несколько человек: жена и, возможно, дети. Один из сыновей был юристом. Раньше мне никогда не приходилось быть для кого-либо страшной угрозой, но сейчас, как я считала, именно такую роль я играла. Бен был хорошим человеком, этичным. Он мог бы меня проигнорировать. Не ответить. Он вел себя открыто, но, скорее всего, был не в восторге от свалившейся ему на голову и нарушившей его размеренную жизнь биологической дочери.

Еще в Сан-Франциско я сказала Майклу, что, получив подтверждение, что Бен — мой биологический отец, и необходимые данные из медицинской истории, я смогу успокоиться. Большинству других людей, зачатых с помощью донорства, едва ли так везло. Я видела его лицо. Могла наблюдать его в движении: заметить жестикуляцию, улыбку. Я знала, откуда я произошла. Этого было бы достаточно. И когда однажды рано утром я открыла письмо от Бена, в котором была как раз нужная информация — сообщение о редком наследственном заболевании глаз, которое у него обнаружили лет в семьдесят, а также заверения, что в истории семьи не было ни рака, ни сердечных заболеваний, ни болезни Альцгеймера, — я должна была почувствовать облегчение.

Но было что-то еще, чего я никак не могла уловить. Бен написал, что решил не делать исследование ДНК, так