Через полкилометра очередной поворот привел меня к неожиданному спецэффекту – тропа, идущая по по-прежнему отвесному склону, привела меня к какой-то черной кляксе, оккупировавшей ее середину. Клякса была диаметром на полметра шире тропы, надёжно перекрывая ее, и мой путеводный шарик упёрся прямо перед ее серединой, недвусмысленно намекая мне, что обходить ее нельзя. Рассмотрев странный феномен получше, я решил, что лучше назвать его не кляксой, а черной дырой. Лучи солнца, попадая на ее поверхность, не отражались, как было бы, если бы это была обычная черная поверхность, нет, они просто пропадали в ней. И никакой ряби, которая всегда идёт по поверхности порталов, какого бы цвета они не были, тут тоже не было.

Да уж… в черную дыру соваться боязно. Не оказаться бы в какой-нибудь заднице… Но разве у меня есть варианты? Сойти с дистанции и сдаться? Три раза «ха»!

Сосредоточившись, я на всякий случай обнажил меч, и шагнул внутрь. И пропал внутри не хуже тех же самых солнечных лучей.

Я партизан… давно уже, с тех пор, как имперские войска захватили нашу республику. Мы долго сопротивлялись оккупации, но, когда регулярные войска были разбиты, и ключевые города захвачены, осталось только жалить врага, нападая из лесов и болот, в которых затаились наши последние силы. Были мы тут сборной солянкой – остатки регулярных войск в обрывках мундиров, успевшие сбежать вместе с детьми из городов чиновники, которым при империи светили показательные казни на площадях, просто патриоты, как горожане, так и крестьяне, возмущенные нападением на нашу независимую страну. Я был профессором университета, преподавал математику, и ушел в партизаны вместе с группой студентов. Ушли мы одними из последних, потому что перед этим имели иллюзии, что сможем сражаться с оккупантами в роли городского подполья. Мы же не знали, что в оккупированных городах новой властью будут установлены магические артефакты, потихоньку, но неумолимо внушающие горожанам мысли о том, что быть частью империи для нашей республики – намного лучшая доля.

Случайно получив эту информацию, я понял, почему ряды нашей группы сопротивления постоянно таяли, как весенний снег под дождем, несмотря на эффективность проводимых против оккупантов акций. Мы взорвали две производящих важные артефакты мануфактуры, убили начальника одного из самых крупных районов столицы, когда он навещал свою любовницу. При этом погибшими потеряли всего двоих, и то из-за нашей неопытности в обращении со взрывными артефактами. Чудо уже, что никто из покинувших наши ряды не сдал нас оккупационным властям. Но это был только вопрос времени – сначала, под мощным магическим воздействием, подвергшиеся обработке начинали сомневаться в необходимости борьбы с оккупантами, а потом уже могли дозреть и до того, что долг подданного империи сдать смутьянов в руки службы безопасности.

Полгода борьбы с партизанами, и вот я сижу в подвале имперской службы безопасности, привязанный к неудобному стулу. И дело не в эффективности их работы, а в нашей хитрой комбинации. И в жребии, вытащенным именно мной из шляпы. Моя задача была дать себя поймать имперцам, посопротивляться для вида, а затем, давясь в соплях, «выложить» им дезинформацию, в которую они поверят. Мы подкопили силы, и хотим сделать решительный шаг, который покажет оккупантам, что захват нашей страны им даром не пройдет. Город, в который я пришел, через два часа будет атакован нашими силами. А я – тот «везунчик», вытащивший жребий, который должен убедить имперцев, что на самом деле будет атакован соседний город. Если они поверят, и отведут туда часть сил из этого, у нас будет значительно меньше потерь при захвате. Это стоит жертвы одного человека, и вышло даже забавно, что это и придумал я сам, и жребий тоже указал именно на меня. При шансе один к двумстам.

Вернее, мне это казалось забавным, пока на меня в подвале не обрушили град ударов, привязав к жёсткому металлическому стулу. Информацию выбивает из меня лично глава имперской безопасности в этом городе, маркграф Рунетски. Садист и маньяк, по имеющейся у нас информации, о чем никогда не подумаешь, увидев его впервые. Благородное лицо героя с аристократическим подбородком и пронзительным взглядом голубых глаз, стройная фигура, один из самых завидных женихов империи. Великолепный танцор, обладатель огромного состояния. При всем при том – получает истинное наслаждение от пыток узников. Да уж, попал я так попал!

Купаясь в океане боли от обрушивающихся на меня ударов, я лихорадочно прикидываю, пора ли уже «колоться», или это будет ещё выглядеть неестественно? На какой стадии ломаются избиваемые, выдавая правду-матку палачам? По моим ощущениям, у меня уже сломано несколько ребер, нос, большой палец на ноге, на который обрушили ножку стула, и в распухшем рту слева вверху три ободранных пенька от выбитых зубов. Не то чтобы маркграф хороший боксер, просто легко выбивать зубы у связанного узника.

– Молчишь, скотина, не желаешь говорить? – произносит глава имперской безопасности тихим голосом, который пугает меня намного больше, чем если бы он на меня орал. Есть что-то в этом ненормальное, когда тебя зверски избивают, но при этом разговаривают тихо и спокойно, как будто рисуют картину на берегу реки.

– Ну что же, пришла пора побаловать себя более серьезными вещами, – маркграф смеётся, и, улыбаясь, достает длинную черную иглу, – Торен, подержи его пальцы на правой руке, посмотрим, как он реагирует, когда ему чистят ногти!

Тяжёлые лапы подручного прижимают мою правую руку, словно тисками, к подлокотнику. Вот Торен уже типичный палач, обезьяна-обезьяной, огромный, мускулистый и волосатый тип. Но пахнет от него хорошо, вряд ли потому, что он чистюля, скорее, маркграф брезгует и заставляет его присматривать за собой.

Чистая, по-настоящему чистая до пронзительности боль выгибает мое тело дугой вслед за вонзающейся под ноготь иглой, и я впервые за все время избиения кричу, не в силах сдержаться. Так больно мне ещё никогда не было! Накатывает дурнота, уши закладывают, похоже, время пришло:

– Не надо больше, умоляю вас, не надо, – бормочу я сломленным голосом, – я все расскажу, только не надо больше! И с ужасом осознаю, что, действительно, не готов снова пережить эту страшную боль.

– Ага, отлично! – удовлетворённо отмечает маркграф тем же спокойным голосом, каким мог бы обсуждать особенности отделки новой кареты, – вот только мне надо убедиться, что ты действительно все понял!

И та же игла снова вонзается под ноготь уже другого пальца. И в этот раз я от боли теряю сознание.

Очухиваюсь от потоков ледяной воды, обрушившейся мне на голову. Рядом с пустым ведром стоит подручный, маркграф предусмотрительно отошёл в сторону, чтобы его не забрызгало.

– Экий ты чувствительный оказался, – расслабленно говорит он, – вижу, вижу, что ты все понял и готов сотрудничать. Говори!

А сам, подойдя поближе, вертит у меня перед глазами пальцами ту самую иглу, которой недавно меня пытал. Я смотрю на нее, пытаясь изобразить панический ужас, который придаст достоверность тому, что я скажу. Хотя… зачем обманывать самого себя – я действительно чувствую панический ужас при виде иглы – изображать мне ничего и не надо.