И он учит ее. Неужели она не понимает, как много это значит?

– Думаю, что хочу что-нибудь похожее на то, что сделала жена Филиппа Лионне. Ты же видел ее заведение?

Он не мог вспомнить даже имя жены Филиппа, зато помнил, как выглядят ее ноги в туфлях на действительно высоких каблуках. Да будет ему даровано прощение за такие воспоминания.

– Тебе придется показать его мне.

Глаза Сары засияли, и этого было достаточно, чтобы он был готов идти с нею куда ей угодно.

Она быстро взглянула на него, ожидая, что, застав его врасплох, увидит его настоящего. А он взял да и подмигнул ей. Нелегко проникнуть сквозь его невидимую защиту.

– Там будто в волшебной лавке, – сказала Сара. – Колдовской магазинчик. Мне хочется устроить что-то подобное, только не такое чародейское. И не такое большое и известное, как это. – Она жестом показала на Ladurée. – Что-то более интимное, более укромное.

– Твоя собственная сокровищница. – Она посмотрела на него удивленно, и подумала, что он учил ее почти пять месяцев, но на самом деле никогда не видел ее. – В Калифорнии. – При этом слове он почувствовал мурашки на шее и пожал плечами, чтобы избавиться от них.

Сара заметила его движение. Ее лицо снова стало напряженным, отстраненным, и она начала с усилием массировать обнаженную руку другой, которая была в перчатке.

А ему становилось все хуже. Он чертовски устал из-за того, что не держал Сару за руку.

Но об этом никто не мог догадаться, потому что Патрик никогда не позволял людям понять своих целей, не делал такой ошибки, но всегда получал то, что хотел.

Сара никогда не могла устоять перед красотой ночных парижских улиц. В поздний час, да еще в дождь и холод, они пустели. Витрины магазинов были темными. Свет лился только от старинных уличных фонарей, казавшихся пришельцами из другой эпохи. Автомобили проезжали то реже, то чаще – в зависимости от дня недели, а на узких улицах машин почти никогда не было. Улицы были наполнены предвестием следующего дня. Прекрасный образ ночного города можно было взять с собой в кровать, свернуться с ним калачиком, глядя в окно на свет и тьму, поуютнее устроиться, закрыть глаза и до утра видеть его во сне.

Саре со временем перестало нравиться ездить в пустом метро с его металлическим лязгом и грохотом, делить сиденья с ночными незнакомцами. От этого она становилась мрачной и еще более напряженной. Иногда ей даже хотелось все бросить. Пешком до дома было всего полчаса, и эти прогулки стали ритуалом. Они расслабляли и утешали Сару, хотя и наделяли ее чувством душераздирающего одиночества, но вместе с тем решимостью, и надеждой. «Да, я могу сделать это. Да, именно здесь я и мечтала оказаться. Я не брошу учиться, пока все это не станет моим, пока я не проникнусь всем этим настолько, что смогу взять с собой, когда отправлюсь домой».

Пока она не сможет вечно обладать Парижем.

Пока не научится передавать его красоту тем, кому она нужна.

Когда Сара останавливалась перед Ladurée, то, чтобы ненароком не прижаться руками к окну, обычно отводила их за спину и одной рукой брала другую за запястье. Сара полюбила изысканную, обманчивую простоту этого кондитерского дома. Она была видна во всем – в знаменитых коробках розового и мятного цветов; в зеленой двери, которая, казалось, была весьма почтенного возраста; в завитках орнамента на упаковках; в уложенных конусами всемирно известных macarons. В сочельник Сара стояла перед этим окном, украшенным к празднику блестящими звездчатыми огнями, – совсем одинокая, с сухими глазами.

Она потерла большим пальцем суставы, заботясь о напряжении в них точно так же, как заботилась обо всех других вещах, которые сильно хотела получить, но пока еще не могла.

– Больно?

Большая, твердая рука Патрика сомкнулась вокруг ее запястья. Этот охват был ей так знаком по работе в кухнях, когда он подкрадывался к ней, желая удостовериться, что все в порядке. Быстрые, ловкие пальцы сняли перчатку прежде, чем Сара это осознала. Почему-то у нее осталось впечатление, что он только недавно бездельничал в гамаке, заложив руки за голову. Она не успела высвободиться, его большой палец уже прижался к ее ладони и изящным замедленным движением описывал по ней круги так, что Сара потеряла голову.

О, как… прекрасно! Каждую ночь она растирала себе руки, как малый ребенок, который пытается сам себя укачать, чтобы заснуть. А теперь его тепло окружило ее, она почувствовала изумительное, безупречное давление. Он точно знал, где прячется напряжение и как его снять. Ее глаза закрывались сами собой. Он же, поддерживая ее, продолжал идти, и она целиком сосредоточилась на ощущениях.

Патрик засмеялся низким голосом доброжелательного наставника. Его пальцы двигались вокруг повязки на сегодняшней ране, а потом опять приближались к центру ладони, где он надавливал сильнее.

– Как ощущения? Помогает расслабиться? Помню, как в свой первый год работы я несчетное число раз был готов продать собственное тело за хороший массаж умелыми руками.

– Похоже на честную взаимовыгодную сделку, – соглашаясь, пробормотала Сара. Она не была способна думать ни о чем другом, кроме удовольствия и облегчения. Он приносил их ее уставшей руке, и с нее они распространялись на все ее тело. О боже, что же ожидает ее, когда его ловкие руки прикоснутся к каждой точке ее тела, снимая напряжение повсюду…

Черт бы его побрал! Будь он проклят за то, что как бы между прочим заставляет ее страстно желать этого!

Смех Патрика прозвучал сонно, но, впрочем, уже далеко за полночь, и силы его уже на исходе.

Но он же Патрик! Его руки всегда двигались решительно и не теряли своего мастерства, независимо от того, насколько сонным он казался или был.

Она посмотрела на него, и в течение секунды в ярко-розовом отблеске Fauchon[51] что-то очень странное произошло с выражением его лица – оно преобразилось во что-то безжалостное, плотоядное. Они ушли с площади, и мгновение странного освещения исчезло. На лице Патрика опять лежало золото фонарей, оттененное чернотой ночи, и блуждала легкая, дружелюбная улыбка.