Судья и доктор смотрят на меня, потом на священника и опять на меня, как будто что-то сравнивают.

— Вы никогда раньше не встречались? — спрашивает судья.

Я отвечаю «нет» и добавляю, что мне очень жаль. Да уж, контракт на обслуживание их бассейна меня бы сейчас очень устроил. Судья наливает мне апельсинового соку, серебряными щипчиками кладет в него два кубика льда и, протягивая мне стакан, спрашивает:

— Что вы знаете о своей семье, мистер Вуд?

Это прозвучало как бы между прочим, таким тоном он мог бы спросить о бейсбольном матче или о погоде.

— О моей семье?

— О ваших предках, — уточняет доктор Энтридж.

Я сглатываю слюну. Представлять послужной список и рекомендации мне не привыкать, для администрации губернатора пришлось делать аж четыре экземпляра, да еще каждый год я должен подавать письменный запрос на ремонт их фонтана, но справки о семейном положении с меня еще никто не требовал.

— Я с рождения сирота. У меня были приемные родители, но мы жили в штате Миссисипи, и они уже умерли. Больше у меня никого нет, и я не женат, вот.

На всякий случай я добавляю, что живу в гражданском браке с женщиной, которую обожаю. А то еще, не дай бог, вообразят себе что-нибудь вроде педофилии. Лагерь — это дети, а где дети, там всегда есть место подозрениям: мне, случалось, и не из-за такого отказывали.

— С каких пор вы себя помните? — спрашивает доктор.

Мне вдруг становится смешно. Я не хочу никого обидеть, но глядя на них — сидят передо мной рядком, подались вперед, слушают внимательно, разыгрывают участие, — чувствую себя ни дать ни взять смертником перед казнью. Я им так и говорю. Они переглядываются без улыбки.

— Как в кино: тюремный священник, врач и судья. Герою осталось жить час, вот они и пришли, все такие добрые, угостить его выпивкой, удостовериться, что он сядет на электрический стул в добром здравии, и исповедовать напоследок, авось выболтает то, чего не сказал в суде.

Судья отставляет свой стакан.

— Простите, если я буду излишне резок, мистер Вуд, но нам поручено открыть вам ваше происхождение.

— Не спешите, — одергивает его «Анкл Бенс».

— Вы нашли моих настоящих родителей?

Слова вырвались сами собой, это было сильнее меня; я смотрю на смущенные лица троицы.

— В каком-то смысле да, — тихо произносит священник.

— Я психиатр, — зачем-то сообщает мне лысый с успокаивающей улыбкой.

— Как они поживают?

Повисает молчание, и до меня начинает доходить вся нелепость этой сцены. Каким боком мое семейное положение может касаться правосудия, медицины и церкви? Разве что я побочный сын пастора Ханли, этого телепридурка и миллиардера… А что, шесть каналов, три авиакомпании, двенадцать тысяч судебных исков и пятое место в рейтинге популярности «Нью-Йорк Пост»!

— Напрасно вы так ощетинились, — улыбается психиатр. — Мы в некотором роде принесли вам благую весть.

— Истинно так, — с серьезным видом кивает священник.

— Но приготовьтесь к потрясению, — добавляет судья.

Я довольно сухо отвечаю им, что мне тридцать два года и все это меня больше не волнует: на своем дерьмовом детстве я давно поставил крест, выбросил воспоминания на помойку и путешествую налегке. Кто произвел меня на свет — мне до лампочки.

— Почему же? — нестройным хором возмущается трио.

— Родители меня бросили.

Судья и психиатр смотрят на священника, а тот опускает глаза:

— Вы не должны так говорить, даже если…

Он не договаривает, сконфуженная улыбка повисает многоточием. Мне вдруг приходит в голову, что мои биологические родители, возможно, захватили самолет или что-то в этом роде; власти выяснили, кто они, а меня нашли по генетической карте и хотят использовать как средство давления. Тогда понятно, откуда и лимузин, и эта троица. Психолог преподносит мне новость, судейский предъявляет ордер, священник благословляет, а потом меня везут на место, чтобы я вел переговоры.

— Это что-то ужасное?

— Ужасное? — без всякого выражения переспрашивает доктор Энтридж.

— Да, что они натворили?

— Ну ладно! — решительно вступает судья и хлопает в ладоши, упершись локтями повыше колен. — Хватит ходить вокруг да около. Никаких родителей нет.

— В смысле зачатия и рождения, — уточняет психиатр.

— Но родство есть, — с нажимом добавляет священник.

— Не будем спорить по мелочам, — осаживает его судья и, протянув руку, хлопает меня по колену. — Как бы то ни было, вы должны знать, мой мальчик: все, что будет здесь сказано, — государственная тайна. Вам ясно? Ни под каким видом и ни при каких обстоятельствах вы не имеете права разглашать ее никому.

— Да что разглашать? — срываюсь я. — Пока, уж извините, я вообще не въезжаю, о чем речь! У вас ко мне дело — валяйте, говорите, что нужно, поедем на место, составим смету, а вы вместо этого выпытываете, что я помню про свое детство, а потом оказывается, что и помнить-то нечего, у меня, стало быть, вообще нет родителей. Ну спасибо, просветили! Все, кончайте бодягу, мне некогда, работа ждет.

— Мы вас понимаем, — умиротворяюще кивая, лопочет судья, похожий сейчас на откормленного цыпленка, — но это не то, что вы думаете, мистер Вуд.

— Что же тогда? Программа «Розыгрыш»? Вы наняли актеров и надеетесь запродать ваш фильм каналу CBS, на премию метите?

Эти три шута гороховых вздыхают, перешептываются, потом достают свои удостоверения и суют мне под нос. С виду вроде настоящие, хотя я в этом мало что смыслю. Вижу только, что из трех документов два — пропуска, с фотографиями, магнитными и штриховыми кодами, печатью Белого дома, все честь по чести.

Сглотнув, я киваю и с покаянным видом говорю:

— Ладно, понял, я сын президента. А он у нас гей, так что все ясно про государственную тайну.

Три документа скрываются во внутренних карманах.

— Сделайте одолжение, не дурачьтесь, мистер Вуд.

— Все, все, молчу, — издеваюсь я, подняв руки: мол, сдаюсь, мир. — Можете успокоить папочку, я вообще не родился, мне ничего не надо. И кстати, на выборы я не хожу.

Судья топает ногой, священник призывает к спокойствию, а сам, сразу видно, злится еще пуще.

— Ну хватит, перейдем к делу! — рявкает психиатр. — Что вы можете сказать о клонировании?

— Это что — «уличный микрофон»? Опрос общественного мнения? Меня выбрали наугад из толпы и я буду гласом народа?

— Что вы можете сказать о клонировании? — повторяет доктор, чеканя слова.

Отвечаю: ничего хорошего. Взять хотя бы Баррингтона: старый хрыч выстроил олимпийский бассейн для себя одного, никогда не здоровается, а свои заплывы на десяток гребков устраивает точнехонько во время перемен, чтобы подразнить ребятишек из соседней школы, так вот, он отстегивает целые состояния какой-то лаборатории, чтобы ему делали копии его кота. У него перс, голубых кровей, с медалями, эта глупая тварь тонет каждые два года и тут же воскресает, моложе и здоровее, ума только не прибавляется, зато шерсти еще больше, вечно она закупоривает мои фильтры.