— А вы что, выйдете и пойдете пешком?

— До скорого, Джимми. Если будут вопросы, кнопка внутренней связи слева от вас.

Перед моим носом, лязгнув, опускается перегородка. Над головой загорается лампочка, сиденье подо мной разворачивается по ходу движения. Дрожащими руками я берусь за листки. Историческая справка, описания опытов, сопоставление анализов, мои фотографии во всех ракурсах, с младенчества до шести лет… Я лежу в колыбели, стою, держась за прутья манежа, сижу за партой, я в гимнастическом зале, на лужайке за решетчатой оградой, за столом в пустой столовой… Всюду я один, всюду в белом спортивном костюмчике, с крестиком на цепочке, и всюду у меня печальный вид, такой печальный… Мои слезы капают на лица, которых я не знал, размывают картины прошлого, которое я не хочу считать своим, не хочу быть этим сфабрикованным младенцем, ребенком, родившимся от погребального савана, опытом какого-то психа, Франкенштейном с ангельским личиком… И все же это я. Каждую страницу я переворачиваю как лезвие ножа в ране, мучительно убивая мало-помалу простого парня Джимми, которого я придумал сам…

Минут через двадцать я закрываю картонную папочку. Чувствую себя постаревшим на тридцать три года. Если я родился от ядра клетки, прожившей жизнь Иисуса, значит, его возраст надо прибавить к моему.

Я нажимаю кнопку внутренней связи. Алюминиевая шторка ползет вверх, лампочка гаснет, сиденье поворачивается, и я снова сижу перед моими тремя собеседниками. А им хоть бы что, никакой тревоги в глазах. Один говорит по телефону, другой читает газету, третий, похоже, спал. Они уставились на меня, ждут, что я скажу. Подались вперед, улыбаются вроде как с пониманием.

— А у меня могут быть дети?

Судья поднимает бровь и, убирая папку, спрашивает, почему меня это интересует.

— Клоны размножаются только клонированием или они могут иметь детей, как все люди?

Троица вытаращилась на меня, и все молчат.

— Не такой реакции я ожидал, — разочарованно качает головой священник.

— А как я, по-вашему, должен реагировать? Вы на меня такое вывалили, мне надо хоть за что-то уцепиться, чтобы не спятить!

— Овечка Долли после случки с бараном произвела на свет ягненка, — успокаивает меня психиатр.

Лимузин уже катит по Гарлему, с трудом объезжая ямы и сгоревшие машины.

— Ну что ж, — говорит он, как бы закрывая тему. — Так или иначе, теперь вам решать. Вы поклялись, что ничего не знаете, — и вы вольны все забыть. Или продать вашу историю газетам и кончить за решеткой, прослыв мифоманом. Или позвонить мне вот по этому номеру через пару дней, и мы вместе подумаем, как может послужить ваш… скажем так, исключительный генотип на благо человечества.

— На благо человечества? Да ну? Вы работаете на администрацию Нелкотта — и вы говорите мне о «благе человечества»?

— С какой стати этот язвительный тон? — как ошпаренный подскакивает судья. — Вы ведь, насколько мне известно, не демократ?

— Я вообще не лезу в политику! Я чистильщик бассейнов без роду-племени, делаю свое дело и не собираюсь изображать предвыборного Иисуса по телевизору для кампании вашего президента!

— Мы вас об этом и не просим.

— А о чем же вы меня просите?

— Ни о чем. Просто прислушайтесь к чему-то в себе, что, возможно, ждет своего часа с самого вашего рождения…

— Во-первых, кто мне докажет, что мальчик на фотографиях — я? А? Кто докажет, что это мои анализы? Да сплошь и рядом в лабораториях бывают ошибки, то имя перепутают, то историю болезни, у меня приятель есть, водопроводчик, он, было дело, лег в больницу удалять аппендикс, а ему селезенку вырезали, так что кончайте мне заливать про Иисуса! Я сам пойду сдам анализ по новой, тогда и посмотрим!

— Ваше право, Джимми, делайте что хотите. При одном условии: храните тайну. Но нашим долгом было предоставить вам выбор.

Машина тормозит. Дверца с моей стороны, щелкнув, открывается сама собой. Судья подает мне руку, психиатр сжимает плечо, священник протягивает Библию.

— Я же сказал, что клясться не буду!

— Оставьте ее себе, — говорит он с улыбкой. И серьезно добавляет: — Для знакомства.

Изображение Джимми застыло в тот момент, когда он открывал дверцу машины; экран погас, зажегся свет. Глухая тишина воцарилась в зале, обшитом панелями из красного дерева; лишь чуть слышно поскрипывали вертящиеся сиденья, вновь поворачиваясь к стоявшему в центре креслу.

— Вот, господин президент, — подвел итог доктор Энтридж.

— Я нахожу ваши действия недопустимо прямолинейными! — возмущенно фыркнул координатор.

— Особенно забавно слышать это от вас.

— Доктор, дайте мистеру Купперману сформулировать свою мысль.

— Я уже все сформулировал, господин президент. Нельзя так с бухты-барахты огорошить простого работягу: мол, он — новое воплощение Иисуса Христа — и предоставить его после этого самому себе, всучив Библию, хотя он прямо сказал вам, что в Бога не верит! Могу добавить, что с чисто человеческой точки зрения…

Президент прервал его движением пальцев. Бадди Купперман откинулся на спинку жалобно скрипнувшего кресла.

— Доктор Энтридж?

— Мы действовали в соответствии с вашим пожеланием, господин президент. По-моему, все согласились с необходимостью психологического шока.

— Шок шоку рознь! — пробормотал Бадди, рывком ослабив узел галстука, пытку которым стоически терпел больше получаса. — Привыкли давить на психику захватчикам заложников!

— Разве координатор предлагал иную стратегию на прошлом совещании? — вмешался судья Клейборн. — Что-то не припомню, господин президент, я перечитывал протокол.

— Весь смысл шока, — не сдавался Купперман, — в последующем достижении взаимопонимания! От вас требовалось не заполучить пациента, а изготовить Спасителя!

— Изготовить — это не по моей части, Бадди, я — исследую. Чтобы исследовать патологию, ее надо сначала обнаружить. Теперь мы знаем, с чем нам предстоит работать…

— Конкретнее об итогах первого контакта, — остановил его президент, дабы унять страсти и не выйти из своего плотного графика.

Доктор Энтридж взял пульт дистанционного управления и, нажимая кнопки, еще раз показал ключевые моменты встречи, заранее отмеченные на хронометраже. От нескольких запоротых кадров губы Бадди Куппермана сложились в раздраженную гримасу. Как всякий сценарист, он неизменно бывал недоволен, отсматривая рабочий материал, и сам привык к этому с годами, но в данном случае, сколько ни злись на непонятливых актеров, переснять сцену было невозможно.

Когда экран вновь погас, пресс-атташе Белого дома, пергидролевый эфеб в кожаном галстуке и с бриллиантиком в носу, безапелляционно заявил:

— Воля ваша, но, на мой взгляд, это никуда не годится.