– Поближе до людей надо, – сказал рассудительно, наливая жидкость в кружки. – С уважением до личности.

Смеркалось. Серафима в сарае доила корову. Доносилось цирканье молока, бьющего из сосков в подойник, постукиванье копыт, удары хвоста о бока: донимали кормилицу злые вечерние слепни. На эти звуки накладывалось озорное пение девчат, собравшихся на площадке у пожарного била.

У сусида хата била, у сусида жинка мила,

А у мене ни хатинки, нема щастя, нема жинки…

В стройный девичий хор ворвался нескладный мужской дуэт.

Е у мене сусидонька, люба, мила дивчинонька.

Корова, отдуваясь, выбирала остатки мешанки из ведра. Бабка, поднявшись с подойником в руке, вглядывалась в сумерки. Прислушалась.

Та не знаю, що робить,

бо боюсь туды ходить…

– пение приближалось.

– От тебе раз, – сказала Серафима. – Прямо сдается, мой дед повернувся.

…Попеленко, хотя и сам шатался, помог командиру попасть в калитку, при этом недопитую бутылку из рук не выпустил. Иван, отмахиваясь от песни, которая сама лезла в горло, пробовал вернуться к разговору.

– Понял? Артразведка бывает визуальная, инструментальная, оптическая, радиотехническая, звукометрическая, воздушная… и… и…

– А вы кто ж были? – спрашивает Попеленко.

– Визуальщик, если научно. По-простому, наблюдатель. Обычное дело.

Они одолели крыльцо. Серафима, открыв рот, наблюдала из сарая.

– Забрасывают нас… или сами… в тыл… маскируемся, засекаем цели. С радиостанцией, конечно.

– А если немец вас находит? – Обнявшись, они втискиваются в хату.

– Стараемся уйти.

– Куда? Кругом же немец!

– Если выхода нет, вызываем огонь на свои корди… координаты. Не сбивай меня!

– Я не сбиваю. Так шо, по вас свои вдарят?

– О, ты начал вникать. Поеду на фронт, возьму тебя с собой!

– Не, я вас лучше тут буду ждать.

Иван дошел до кровати и упал на нее. Попеленко стащил с командира сапоги, расстегнул ворот гимнастерки, поправил мокрую прядь волос.

Бросив взгляд через плечо, увидел вошедшую в хату Серафиму. Пояснил:

– Ну, от… А то бегает, переживает… Тепер все будет хорошо.

– Лес прочесать! – закричал вдруг Иван, приподнявшись, и тут же снова упал на постель.

– Вот, – обрадовался ястребок. – Приказ дал и отдыхает. Не хуже других командиров.

В кухне Попеленко поставил бутылку на стол. Серафима, делать нечего, полезла за закуской, бормоча:

– Ты, кум, шоб тебя перевернуло, немолодой, нутро укрепил, а ему ни к чему! И заповедь есть: «не вводи в соблазнение».

Но ястребок не слышал, говорил о своем.

– «Лес прочесать». Скоко зубцов в гребенке? – он вынул расческу. – Сто, не меньше. И то, вспотевши, не расчесаться. А скоко нас, ястребков? Вот побьют немца, армия прочешет лес, як бороной. А шо себя губить? – он осмотрелся, зашептал: – Я с бандитами прямо у лесе встречался. И от – живой-здоровый.

Он выпил и захрустел огурцом, подтверждая крепость здоровья.

– Это як же тебя примудрило?

– Ехав по чернику. Выходят. Один лошадь под уздцы, двое с боков. «Як дела, ястребок?» Здоровые, с автоматами. Я похолодел. Ну, думаю, дети мои – сироты. Говорят: «Ладно, мы таких не давим, а по первому разу поясняем».

– Пояснили?

– Ну, дали раза два по физиономии лица. Ты по-человечески, и до тебя по-человечески.

Иван, среди ночи, немного протрезвев, долго смотрел на коврик, на чуть заметную в полутьме красочную парочку. Счастливые. И лебеди у них, и луна. Встал, не отрывая глаз от парочки, надел сапоги, заправил гимнастерку.

Бабка, дремлющая за кухонным столом, открыла глаз.

– Ты куда?

– Проверить обстановку.

– Чисто дед, – сказала Серафима, глядя в окно. – Тоже тихо так. Тот, правда, вроде за лошадьми.

Иван нетвердой походкой прошел к калитке, выходя, забыл закрыть.

– Ну, все, – вздохнула Серафима, – теперь от бутылки до бабы и обратно.

Она вдруг опомнилась, побежала к божнице.

– Ой, Матка Бозка, запутала я тебя. То одно прошу, то другое, а у тебя, Милосердная, штата не дуже велика, разберись со всеми. Останний раз прошу, заспокой его по своему разумению, меня вже не слухай, Дева Премудрая!

– Ой, який ты тепленький, – засмеялась Варюся. Она в одной рубашке выскочила во двор, к погребу. – Я травяного настоя наготовила для грудей, а тебе ж надо рассолу…

Иван с жадностью пил из большого кухля. Мерцали живые цветы, цветы вышитые. Варя меняла постель. Сверкнули простыни с кружевной снежной оторочкой. Движения Вари были похожи на священнодействие.

Иван повел пальцем, то ли грозя, то ли проверяя, не двоится ли в глазах.

– А вот и ты не пришла на похороны!

– А кто пришел? – спросила Варя, взбивая еще одну подушку. – Ваня, нашо людям себя выказывать з-за чужого человека? Может, завтра с Лесу придут, поинтересуются. В грозу дома сидят, в поле не бегут.

– Думаешь, я оттого, что выпивши? Я от несправедливости.

– Ваня, у нас все мужики пьют от несправедливости. А потом бабу по морде раз – и вроде уже справедливость.

– Это неправильно… это я никак не могу допустить.

– Ваня, знаю, чего мучаешься. А ты подумай! Ты ж стал начальство. Спокон веку начальнику кланяются, а в кармане дулю показуют. – Она, смеясь, помогла лейтенанту раздеться. – Ложись, не переживай. Наладится!

– Ты как Попеленко, – бормотал лейтенант.

Он засыпал. Было тепло и уютно, жизнь казалась разделенной и прочной. Подушка пахла нежно и сладко, немножко Варюсей, немножко лесной свежестью, немножко всем этим большим, устроенным и спокойным домом.

В сенях кто-то громко стучал, кричал и ругался. Иван с трудом открыл глаза. Чуть светлели окна.

– Товарищи, откройте! Срочное сообчение с району!

Голос принадлежал подвыпившему человеку.

– Вроде Яцко ломится, – Варя, накинув на рубашку куртку, вышла в сени.

– Якое сообщение?

– Варя, то ж Яцко, бухгалтер!

– Та слышу. У меня шо, контора?

– Варя, у тебя товарищ лейтенант! Я соображаю… я ж бухгалтер!