– Дивчину, фамилия Спивак или Спивачка, знали? В Гуте?

– Ну… Спивак Андрей, такой был. Начальник солодильного цеха. Многодетный. И девчатки у него водились. Тебе какая по имени?

– Этого я не знаю.

– Значит, твоя пушка без прицела.

Председатель перевел коня на шаг. Вытер мокрую шерсть, иногда прижимаясь к Справному щекой. Повел «выхлаждать», бормоча:

– Тихо, тихо. Походи еще, остынь!

– Ну, я зайду, когда с лошадью наговоритесь! – сказал Иван.

– Это не лошадь, – Глумский оскалил зубы. – Это конь.

Пацаны гомонили: «Васька, чего не попросил коня? Зря затвор принес!» – «Так лейтенант пришел». – «И чего? Лейтенант не вредный». – «Не вредный? Батька говорит: зверь. Замучил».

Председатель завел Справного в сарай, поставил в денник.

– Пошли, лейтенант.

В хате было чисто и пусто. Стол, табуретки, мисник с посудой, железная койка под серым сукном. На столе открытый механизм кристаллического детектора.

Глумский тронул иглу. В хату, сквозь помехи, ворвался голос. «Наши войска… кровопролитных боев… вышли к реке Висла… в результате мощного удара под Шяуляем… к границе Восточной Пруссии…»

– Теперь немец уже не вернется, – сказал Глумский, приглушая звук. – А то все пугал чудо-оружием.

На стене висел, срисованный с фото, портрет парня, напоминающего председателя.

– Лицо знакомое, – сказал Иван. – Это вы в молодости?

– Что я, артист, на себя любоваться? Так у тебя дело?

– Вы за что меня недолюбливаете?

– Пусть бабы долюбливают, а я оцениваю. Это и есть твой вопрос?.. Садись! – Глумский мотнул головой в сторону портрета. – Сын мой, Тарас. Ты его не знаешь, он в Гуте учился. Этот приемник собрал в пятом классе. Теперь я один в селе радио слушаю… Когда я в партизаны ушел, он ко мне собрался. Винтовку нашел. Красивый парень, рослый. Но… семнадцать лет было. Пацан зелененький. Полицаи поймали.

Глумский помолчал. Иван ждал. Было слышно, как тихо шелестит голос в детекторе: «Военно-воздушные силы союзников произвели мощный налет на места запусков самолетов-снарядов ФАУ-1 на севере Франции…».

– У Сапсанчука дело решали сразу, – сказал Глумский.

Помолчали. Иван смотрел на портрет.

– Я тогда пробовал до Сапсанчука добраться, – Глумский размял в труху незажженную цигарку. – Охрана бешеная. Я, раненый, два дня в лесу лежал. Решил выжить. – Он вдруг спросил резко: – Чего еще хотел спросить?

Иван отвернул край пилотки, где лежали пучки шерсти, подобранные с места, где висел Штебленок.

– Чья лошадь? Здешняя или чужая? Вроде бурая.

Глумский подошел к окну. Рассматривал пучки и на свету, и против света.

– Не бурая. Буро-чалая. С проседью. А проседь бывает или от масти, или от возрасту. Здесь и такой есть волос, и такой. Старая лошадка. Этот колер только у одной кобылы.

– Чьей?

– Помощника твоего, Попеленко.

– Не может быть.

– «Не может быть»! Ты много у нас узнаешь, чего не может быть.

В разгар дня телега с сеном двигалась по песку, вдоль леса. Попеленко себя не утруждал, сена навалил малую копицу, даже веревками не перетягивал: собою придавил. Лежал наверху, глядя в небо и напевая бесконечную чумацкую песню.

– Везить мене краем долины, аж до той червонной калины,

Аж до той похилой хатынки, де покинув диток та й жинку…

Лебедка с обычной ленцой месила песок.

– Попеленко! – закричал Иван, увидев удаляющийся воз. – Попеленко!

Ястребок не слышал: голова глубоко ушла в сено. Не дождавшись ответа, лейтенант выстрелил из своего «вальтера» в воздух. Кобыла шарахнулась, а ястребок тут же скатился с сена, стукнувшись о дорогу пятой точкой. Сел.

– Шо с вами, товарищ командир? Я куприк отбил. Не могли по-людски крикнуть: «Попеленко, треба побалакать!»

– Давай побалакаем! Помнишь день, когда Штебленок исчез?

– Ну шо ж я, дурной? То ж был важный момент, – протянул ястребок, стараясь угадать, к чему клонит лейтенант.

– Ты в тот день с Глумским в его бричке сидел. А кому свою лошадь отдал?

– Никому! Казенная животная!

– А если без брехни?

– Вечно люди сплотируют мою доброту, – заявил вдруг ястребок. – А потом доносничают.

– Кто брал лошадь?

– Варюся попросила, – вздохнул Попеленко. – У ней сено накошено было, а в селе забойщик гостювал, Климарь, так его послала. А я вошел в положение: работа чижолая, а он здоровый!

– Чего Климарь «гостювал» тут? У кого?

– У кого не знаю. Он пришел-ушел. Забойщик бродячий. Но майстер! А свинью у Крота забивал.

– Где Климарь живет?

– Та кто знает? Говорю: бродячий.

– Ты, конечно, бесплатно кобылу давал, по доброте?

– По доброте, но за гроши. Казенная животная, а жрет, як частная.

Ястребок, охая, поднялся, взял Лебедку под уздцы.

– А шо у вас, товарищ лейтенант, такой интерес до лошади?

Уставшая лошадь, но не попеленковская буро-чалая, а темная в подпалинах, катила по лесной дороге старую бричку. Ездока видно не было. Только нога в латаном ботинке, выставленная за борт, покачивалась в такт движению. Узда свисала с морды кобылы вместе с нахрапником и удилами. Лошадь увидела в стороне поляну, пошла туда. Заметила воду в колеях. Стала пить. Потянулась к зелени. Человек в кузове этому не мешал. Рука, вся в резаных ранах и крови, свисала безвольно…

Вечер обволакивал село. Иван постучался в дверь.

– Открыто, – раздался певучий голос Варвары. – Я ж говорила, для тебя замков нема.

Варя встретила лейтенанта, не отрываясь от швейной машины:

– Рано пришел. Хотела обнову показать.

Иван встал посреди горницы.

– Шой-то ты сурьезный. Як Сидор Панасыч, царствие ему небесное.

Она, встав, прикинула обнову. Недошитая юбка, заколотая булавками, открыла бедро. На Варе была домашняя сорочка-кошуля, с широким вырезом, которую удерживала на плечах тонкая тесемка.

– Варя, вот ты у Попеленко кобылу брала…

– А шо делать? – Варя держала в зубах булавки и кокетливо шепелявила. – Лошади все казенные. Нам объясняли, шо лошадь теперь «средство производства». Не розумею, Ваня, чего лошадь производит, кроме навозу?