И на этом пути ни покормиться, ни отдохнуть — да еще сигай через эдакие уступы…

— Опять же, значит, природа распорядилась так. — Мальчик все еще был во власти раздумий.

— А по дороге ловят-бьют ее всячески. И сетями, и острогой. Даже, веришь ли, из ружья стреляют. А икру ее те же хариусы на нерестилище растаскивают…

— А как она нерестится?

— Самка роет в гальке довольно большую лунку, мечет туда икру, а самец поливает сверху молокой…

— Неужели в это время чья-то рука поднимется, чтобы стрелять?

— У иного стервеца рука его поганая на все поднимется… Я знавал одного мужика, который в верховье Тян-реки, уже на самой мелине почти, отстреливал семгу да хвастался, что одна два пуда потянула.

— Два пуда!.. — выдохнул Ваня. — Почти сорок килограммов.

— Но вообще-то, в нерестовую пору семга уже не столь вкусна, тощает в дальнем переходе без путной еды. И большинство после нереста гибнет, когда скатывается обратно к морю.

— Ну, горемыки! — посочувствовал мальчик.

Они легли к нодье, охваченной огнем уже по всей длине комлей, на прогретый и размякший от тепла лапник, от которого веяло угарной приторью пихтовой смолы. Ваня шмякнулся навзничь, с удовольствием расслабил руки-ноги, прикрыл глаза.

Внизу гудел перекат.

Он опять раскрыл глаза, проследил, как серый дым змеится меж веток лохматой сосны. И чуть не вскрикнул от изумления: прямо на ветвях сидели ярко светящиеся звезды…

— Глянь-ко, дедушка, звезды на сосне уселись! Неужели и они хотят погреться возле костра?

Старик охотно поддержал сказочный зачин внука:

— Ну, конечно, им небось там, в поднебесье, зябко. Вот и спустились… Ты зорче приглядывайся ко всему, сынок. Все видь, все слушай. Полной грудью вбирай в себя красоту и радость. На всю свою жизнь запасай… Чтобы всегда понимать природу, как живую душу, чтобы скучать по ней… — Помолчав, добавил: — А сам я, может, в последний раз любуюсь всем этим… — Дотянулся рукой до внука, погладил его. — И тебе, внучек, спасибо, что разделил и скрасил этот путь.

Пышут широким пламенем конды, отдавая жар, накопленный десятилетиями, занятый у солнца, — и чудится, что огонь тоже ведет свое неторопливое сказание.

— Дедушка, а ты мне еще не рассказал, как сам постиг охотничью науку. Всегда говорил: вот подрастешь, мол, тогда и поведаю обо всем.

— Ну, что же, коли слушать охота, могу и поведать. Все равно не спится.

— Расскажи, расскажи, дедушка! — Ваня даже вспрыгнул на своем ложе от радостного предчувствия.

Старик тоже поднялся, сел степенно. Дотянулся суковатой рогулькой до огня, раскурил самокрутку.

— В старину, Иванушка, коми люди почти все охотниками были. В сказках и песнях до сих пор выше всего восхваляются сметливые да удалые звероловы. Самыми отважными богатырями величает их народ. Я тебе уж сказывал о Пере, помнишь?

— Помню.

— Он, Пера-богатырь этот, бесстрашен был. Землю нашу от злых ворогов защищал, а в награду для себя всего-то и запрашивал что доброе охотничье угодье, хотя чего только не предлагали ему за геройские подвиги… «Батюшко мой, — отвечал он, — нодья-костер, дающий тепло на ночлеге в лесу; мать — мягкая пихтовая постель; а сестрица моя единокровная — вольная охотничья жизнь… А кроме того, мол, ничего мне больше не нужно!» Вот ведь как.

— Здорово! — от души похвалил Ваня Перу-богатыря.

— Или возьми того же Йиркапа — каким охотником был! Какие лыжи себе выстругал!..

— Какие же?

— Разве не рассказывал? Отыщет в раздольных лесах богатырское — как сам он — дерево. Из того цельного дерева вытешет одну лыжу и сделает ей испытание: встанет на нее и понесется — стремительней ветра, едва остановится… Так другую-то лыжу и не посмеет из того же дерева мастерить: из обыкновенной ели сробит, не то — сделай он обе одинаковые, так всю землю мигом объедешь, в один свист… А на таких лыжах-скороходах, сам понимаешь, много всякого зверя да дичи разной наловить в лесу можно…

— Дедушка, вам таких сказок в детстве, поди, много сказывали?

— Ну, а как же нет, милок? Книг-то мы тогда не читали. И телевизоров не было… Вот сказки да песни, бывало, и слушаешь долгими зимними вечерами. О богатырях-охотниках, о бабе-яге, про леших да про водяных. Слушаешь, и сам, конечно, мечтаешь стать сильным да смелым, и все уметь, и все мочь…

— Дедушка, а правда, что раньше охотились всегда в одиночку?

— Только так, в одиночку. Вдвоем-то ведь птицу и зверя сильно всполошишь. Ну, собака-то, конечно, при тебе… Всю осень да еще ползимы живешь, бывало, в лесной избушке, в охотничьей керке, только добычу иногда относишь домой.

— Не тоскливо разве?

— Может, и тоскливо, да тосковать некогда. Целый день ходишь по лесу: стреляешь, вызволяешь слопцы, снова настораживаешь… Вернешься в избушку вечером — давай с белки и куницы шкурки драть, птицу низать и ужин себе готовить, вот, глядишь, и пройдет время… Хлопочешь, а самому любо, что добыча есть. Покуда возишься, о дальнейшем смекаешь: в какую сторону завтра податься; какой, по приметам, день будет — ясный или снегопад. На собаку порадуешься, что удачно выбрал ее из способного да выносливого рода, что обучил хорошо, вон уж сколько добра наловили вместе. А тут вспомнишь, что на твое угодье повадился медведь шастать, — надо бы на него управу найти… К тому же стомишься за день, поужинаешь, да сладко и заснешь.

— И не страшно — в лесу, одному, ночью?

— Нет. Тогда в лесах злые люди не баловали, как нынче. И на твое угодье посторонний-то не смел соваться. Бывало, ружье-пищаль в избушку даже не заносишь, снаружи на крюку и повесишь, не говоря уж о другом, чему невелика цена.

— Дедушка, а когда ты начал из ружья стрелять?

— Я, брат, раненько начал… — улыбается, вспоминая, старик. — Восемь лет всего было… Взял тайком отцовскую пищаль, кликнул собаку и — айда в лес… Думаю: коли все стреляют, то чем я хуже других? Верст за восемь маханул: сам еще никогда так далеко не заходил, однако от отца слыхивал, что там глухарь водится. А чтоб не заплутаться, прихватил с собой матку: ну, компас у нас так называли… Ну и вот. Собака выследит глухаря — я стреляю, а он не падает. «Что за чудеса?» — думаю. Стреляю в другого — опять мимо. Еще разок выстрелил, наметив мишень, — гляжу, тоже не угодил… Оказывается, трахаю в белый свет, как в копеечку, на мушку не глядя. Лишь тогда догадался, для чего на конце ружья пенек этот — мушка… И когда моя собака выследила еще одного глухаря, я целился уже через мушку — и свалил