Она бросила университет. Маме ее поступок был непонятен: она целыми днями шила, орудуя иглой так усердно, что ее пальцы стирались в кровь, и все для того, чтобы заплатить за обучение. Ее дочь повзрослела, но стала опасаться собственной женственности: в ее понимании женственность была слабостью, которая заставляла ее кусаться.

7

– Боже, какой ужас!

– Что, впервые увидела свои прелести?

Лиза, стоя перед чаном для умывания, с отвращением смотрит в вырез рубашки на низ своего живота.

– Грязная тварь!

– Может быть, это и не очень красиво, но он не кусается!

– Конечно, кусается! Если я его трону, он меня укусит!

– Там что, чешется?

– Он шевелится, шевелится!

– Тем лучше, значит, он еще жив!

– Раздави его, раздави! – кричит Лиза Сюзанне, боясь пошевелиться.

– Не хочу, еще не время, – отмахивается та.

– Клоп! – наконец изрекает Лиза, поднимая рубашку до талии и отворачиваясь с гримасой ужаса на лице.

Круглое насекомое с длинными усиками медленно подползает к ее животу по внутренней стороне бедра. Сюзанна хватает свой сабо и энергичным жестом убивает его.

– Нужно было узнать, поднимается он или спускается… это разные дороги.

Мысль о целой колонии клопов, копошащихся в ее нижнем белье, приводит Лизу в ужас:

– Gai kaken oifen yam!

– И что это значит?

– Иди с…ть в море! – отвечает она с отвращением.

Большинство женщин сегодня впервые услышали звук ее голоса. Выражение, произнесенное Лизой, вызывает громкий смех. Вши – в этом нет ничего удивительного. Это обязательная часть программы. Чесотке тоже удивляться не приходится. Раз твое тело зудит, значит, ты жив. А учитывая то, как сильно похудела Лиза, скоро для чесотки останется не так уж много места.

– Вы смеетесь, а ведь мы этого не заслуживаем!

– И к кому же ты пойдешь плакаться? – спрашивает Сюзанна. – Станешь заполнять книгу жалоб для недовольных женщин? Тогда тебе придется постоять в очереди, там уже куча народу. А если хочешь пожаловаться Грюмо… Ты знаешь, чего это будет стоить.

Проститутке придется заплатить пять франков, чтобы она снова ублажила ответственного за их блок охранника: только в этом случае он согласится выслушать пару-тройку жалоб. Поскольку женщины испытывают недостаток практически во всем, их деньги быстро заканчиваются, а проститутка бесплатно не работает.

– Я пойду к коменданту лагеря, – решительно отвечает Лиза.

Она берет раздавленное тельце паразита, снимает бордовую косынку, которой были перевязаны ее волосы, кладет туда свою добычу и направляется прямо к административному бараку, расположенному на другом конце лагеря. Для этого ей нужно пройти по асфальтированной дороге мимо всех блоков. Длинные волосы Лизы, доходящие ей до пояса, раскачиваются в такт ее уверенной походке. На лакированных туфлях, которые остались у нее со времен Зимнего велодрома, прохудились подошвы, и при каждом шаге сквозь дыры выглядывают пальцы ног. Впервые женщина пересекает лагерь в одиночку.

Мужчины, которые попадаются Лизе на пути, тут же бросают свою работу. Кто чинит заграждения – опускает инструмент, кто загружает поезд с испражнениями – ставит бочку на землю, кто выгружает пайки для заключенных – отходит от грузовика с продуктами. Все мужчины идут следом за Лизой.

Комендант Давернь слышит, что к его кабинету приближается целый полк. Он выходит на крыльцо барака и замечает молодую женщину с растрепанными волосами, за которой следует босоногий отряд бледных, худых, высоких испанцев с гордо выпяченной грудью. Лиза молча разворачивает платок. Ее пальцы дрожат, но она решительным жестом сует клопа коменданту под нос.

– Я нашла это в своем нижнем белье! Вы слышите? Вам недостаточно морить нас голодом, вы хотите еще и унижать нас?

Давернь поправил очки на носу.

– Дорогая мадам, если вам не нравятся французские клопы, я предлагаю вам пожить с клопами в немецких концентрационных лагерях.

Но, будучи человеком, восприимчивым к требованиям женщин, за которых он отвечает, Давернь все же не мог дать слабину в присутствии испанских заключенных.

– Есть добровольцы? – осведомился он, повышая голос.

В Гюрсе, как, впрочем, и везде, действительно рассказывали о лагерях на Востоке, где Гитлер держал антифашистов, евреев, цыган, лиц без гражданства, гомосексуалистов, а также всех тех, кто отказывался интегрироваться в создаваемое им общество; лиц, которые считались опасными, вообще без суда и следствия.

Среди испанцев нарастает шум. Один из них делает шаг вперед, к Лизе.

– Значит, комендант, мы не будем больше работать.

Лиза пристально смотрит на профиль возмущенного мужчины, вставшего на ее защиту. Он ненамного выше ее, у него крупный нос с горбинкой, матовая кожа, более темная на скулах, густые седые волосы, вьющиеся на висках, полные алые губы, которые смело вдыхают жизнь в каждое произнесенное им слово.

– Ни один мужчина больше и пальцем не шевельнет. Сражаясь на стороне испанского народа, мы защищали интересы и вашей страны. Мы построили этот лагерь, поддерживаем в нем порядок, а вы управляете им только потому, что мы это позволяем, осознавая масштабы этой войны. Но то, что женщины, находящиеся здесь, терпят такое свинство, как и мужчины, – это недопустимо. Позвольте нам вычистить их блоки, иначе мы объявим забастовку.

Замолчав, мужчина повернулся к Лизе лицом, и она почувствовала на себе его взгляд. Его голубые глаза смотрели на нее, сияя, словно прожекторы. Контраст его зрачков с белками перламутрового цвета делал его взгляд притягательным. Его лицо излучало доброту. Он берет руку Лизы и целует ее.

– Эрнесто. Mucho gusto[46], – шепчут губы, приблизившиеся к ее окаменевшей ладони.

Давернь нервно постукивает офицерской тростью по сапогам, все ускоряя и ускоряя темп. Слова Эрнесто Ибаньеса звучат как призыв к мятежу. Давернь оборачивается к испанцам, чтобы узнать, говорит ли Эрнесто от имени всех. Никто не дрогнул под его взглядом.

– Хорошо. Мы сильнее вас. Мы вас приструним!

Давернь делает знак охране окружить пятьдесят испанцев. Пока те держат бунтовщиков под прицелом, комендант подзывает к себе одного из подчиненных и что-то шепчет ему на ухо. Затем кто-то из охранников хватает Эрнесто, в то время как другой приносит механическую машинку для стрижки. Эрнесто заставляют наклонить голову вперед – он вынужден опустить ее очень низко – и бреют ему голову прямо перед бараком коменданта. Испанец не вырывается, но так крепко стискивает кулаки, что они белеют.