В сумерках, в грязном бараке, женщины, сидя по двое или по трое на пыльных тюфяках, распределяют между собой обязанности. Матильду Женевьеву повышают в должности: из хлебореза она превращается в мастера маникюра. Ни у кого нет большого зеркала, поэтому каждая находит себе напарницу, которая станет ее глазами. Ей поручают главное – подчеркнуть карандашом изгиб бровей. Лиза вынимает из чемодана ножницы в кожаном красном футляре. Заказов так много, что она не успевает шить: укорачивать юбки, зауживать платья, штопать бюстгальтеры. Работа кипит. Те, кому нечем заняться, предсказывают будущее по картам. Какой успех! Сделав прическу и макияж, женщины становятся в очередь, чтобы услышать о том, что любовь придет и у них родятся здоровые и красивые дети, девочки и мальчики. Каждая находит в себе какое-то умение, талант: арийки дают уроки немецкого, еврейки – идиша. Женщины удивляются тому, что, говоря на разных языках, понимают друг друга с полуслова. Те, кто владеет английским, пользуются наибольшей популярностью. Их уроки проходят в самое удобное время – после обеда, когда солнце еще высоко. Все собираются в круг возле преподавательницы, которая, прислонившись к стене барака, говорит на языке страны прогресса – Америки.

Совершая очередной объезд, испанцы вместо шествия одетых в лохмотья женщин видят настоящее модное дефиле: рельсы превращаются в бульвар для элегантных дам, которые прогуливаются с таким видом, словно находятся в Биаррице[51], на набережной Отель-дю-Пале[52]. Через колючую проволоку они обмениваются с мужчинами любезностями. У каждой есть свой испанец. Усаживаясь с двух сторон решетки, мужчины и женщины разговаривают, но совсем немного, ведь они почти не понимают друг друга. Однако сердца не позволяют им расстаться. На протяжении нескольких часов бочки остаются на своих местах. Мужчины и женщины пытаются прикоснуться друг к другу, взяться за руки. Охранники ничего не могут с этим сделать: лагерь словно охвачен эпидемией. Мужчины и женщины похожи на попугаев-неразлучников, которые, дрожа от холода, прижимаются друг к другу, сидя на ветке, и ничего, кроме этого, им не нужно. Это не флирт, а нечто вроде куртуазной любви. Сокровенные моменты переживаются в присутствии десятков других пар. Влюбленным достаточно слушать, кивая головой, даже если ничего не понимаешь. Мужчины без устали доказывают женщинам, с которыми они совсем недавно познакомились, свою преданность и клянутся в верности. Даже непродолжительная разлука кажется им невыносимой, а ведь они уже так давно не виделись со своими семьями и ни разу на это не пожаловались.

Педро стащил у интенданта доски и смастерил для Сюзанны импровизированную кровать для тюфяка, чтобы она не скатывалась. Другой сколачивает рамку, чтобы любимая могла вставить в нее фотографию из своего прошлого. Каждое утро Эрнесто приносит Лизе что-нибудь съедобное, что ему удается собрать: картины, которые он пишет для заключенных, он обменивает на корочки хлеба. Кто-то хочет, чтобы художник изобразил лицо его далекой возлюбленной, и по памяти описывает его Эрнесто. Результат получается довольно далеким от реальности, но, поскольку они нарисованы обнаженными, их лица не играют никакой роли. Другие хотят видеть на картинах то, чего им больше всего недостает: собаку, вокзал, бутылку вина.

Эрнесто съедает лишь две трети своего пайка, откладывая остальное в сторону, чтобы добавить к дневному заработку. Он смотрит, как Лиза ест, и следит, чтобы в это время не пришел Грюмо; смотрит, как ее губы пьют сок перезрелой груши, как ее маленькие зубки впиваются в кусочек мяса, болтающийся на кости, как ее глаза постепенно наполняются жизнью. Из-за недоедания Эрнесто потерял пятнадцать килограммов, с тех пор как прибыл сюда. Но, ежедневно добывая для Лизы еду, он чувствует себя более здоровым, чем когда-либо. Женщина на него надеется, и он не может позволить взять над собой верх истощению, скуке, отвращению к жизни. Под решеткой тут и там образовываются дыры; каждое утро их заделывают, но вечером они чудесным образом появляются снова. Эрнесто даже не пытается пробраться через проволочное заграждение. То, что связывает его с Лизой, гораздо выше плотского влечения.

Гюрс становится похож на кемпинг для интернированных, где слово «любовь» срывается с изголодавшихся уст, прячется в искалеченных сердцах, в огрубевших ладонях: островок в тени Пиренеев, где звучат шутки, слышится смех, даются обещания. Затем солнце заходит. На западе розоватое сияние обнимает высокие облака, на востоке голубоватый свет окутывает поросшие растительностью холмы, отбрасывая лучи на небольшие беленькие домики, в которые было бы так приятно возвращаться по вечерам. Немцы вошли в Париж, но узники лагеря об этом еще не знают.

* * *

9

– Скажи, как понять, что ты полюбила?

Лиза медленно затягивается сигаретой, затем протягивает ее Еве. Окурок еле тлеет: осталось мало табака, и женщины делятся им, сидя возле барака и любуясь лучами заходящего солнца, падающими на лагерь.

– То, что ты задаешь этот вопрос, уже кое-что значит, моя дорогая, – улыбается Ева, лукаво поглядывая на подругу.

– Не смотри на меня так. Мне кажется, что ты меня осудишь. Я действительно хочу знать, каковы признаки влюбленности, вот и все.

– Ты никогда…

– Нет, никогда. Я хотела, чтобы все было по-настоящему, чтобы чувство было сильным, чтобы оно стало для меня незаменимым, поэтому и предпочитаю ждать, но не разменивать свою мечту. Я так на это надеюсь, что не хочу ошибиться. А вдруг окажется, что он не тот, о ком я мечтала? Вдруг изменится, превратится в чудовище? Вдруг он завладеет моим сердцем, а потом разобьет его? Некоторые мужчины сначала открывают перед тобой дверь, а потом ведут себя как настоящие варвары, пытаясь сделать из тебя узницу. Вдруг я ему отдамся, а он лишь посмеется надо мной?.. Не думаю, что смогла бы это пережить.

– Я не могу пообещать тебе, что этого не произойдет. Это риск, на который нужно пойти, если хочешь любить. Испанцы говорят: «Donde hay amor, hay dolor», – где любовь, там и боль. Но когда мне становится страшно, когда моя любовь превращается в печаль, когда тревога не дает мне покоя, я говорю себе фразу, которая меня успокаивает: все могло бы быть и хуже.