В Гродно вот тоже — донос поступил от шляхтича Хивовского о том, что Анджей Любовецкий, камердинер бывшего подскарбия литовского Дзяконского, с сообщником своим Томашем Снарским, бывшим поветовым ротмистром, подбивают других шляхтичей напасть на квартиры русских военных, арестовать Репнина и начать восстание. И снова в апреле! Репнин велел злоумышленников схватить, а войска вывести за город в лагеря, чтоб не случилось опять такого позора, когда б нас в постели застали, как в прошлое бунтование.

Двух юнцов отвезли в Слоним для проведения следствия. Репнин сам присутствовал при допросах. Дерзкие речи, гордо вскинутые подбородки — каждый мнит себя Муцием Сцеволой и той же славы жаждет. Что с ними делать? Заговор хотя и возмутительный, но, как выяснилось, самый вздорный, глупый и совсем несообразный. Николай Васильевич так и отписал генерал-прокурору Самойлову, отослав обоих молодцов в Петербург. Там их, «в рассуждении непричинения никакого вреда», приговорили к ссылке в Сибирь… Доносчика наградили.

Только с этим делом покончили — из Варшавы письмо: открылся заговор, относящийся до предприятий Иоахима Дениско в Молдавии. Тут уже не шутки; пруссаки пишут, что возмущению, которое должно начаться в Валахии, содействуют французский посол в Берлине Кайяр и агент Парантье, а главные соучастники — польские беглецы, собравшиеся в Париже и именующие себя Центральной администрацией Конфедерации Польского народа. И далее список из сорока трех персон, из коих многие Репнину знакомы: тут и Кароль Прозор, и Дмоховский, Мейер, Барс, генерал Гедройц, Григорий Грабовский, староста Потоцкий с сыновьями, Неселовский, Гельгуд, Казимир Сапега, генералы Домбровский и Мадалинский, Тизенгауз, Рымкевич, Лазницкий и Жан Ридель, секретарь Михала Огинского… Что-то больно много соучастников. Набралось бы их с десяток — была бы опасность, что сговорятся и до дела дойдут, а уж полсотни никак сговориться не смогут. Репнин написал генералу Ланскому, что заговоры в Гродно и Варшаве раскрыты, аресты произведены, государыне беспокоиться не о чем.

***

— Любезный братец и друг князь Платон Александрович. Описав вам обстоятельство относительно провианта, признаюсь, что у меня этим руки связаны. Должен вам сказать, что всё идет крайне медленно и далеко мы здесь отстали от вашего предположения, как и сами знать изволите.

Валериан Зубов замолчал, задумавшись; секретарь смотрел на него выжидательно.

В прошлом декабре генерал-майор Савельев выступил из Кизляра с пятью батальонами пехоты при шести орудиях, эскадроном драгун, четырьмя сотнями казаков и двумя с лишним сотнями калмыков. Дойдя к февралю до Дербента, Савельев предложил шейху Али-хану заключить союз против Персии, однако его письмо осталось без ответа, а с городских стен в русских палили из пушек. Это спутало все планы; стали срочно формировать Каспийский корпус, командовать которым поручили Валериану, недавно произведенному в генерал-аншефы. А в голове Платона родился новый проект: примерно наказав Ага-Магомет-хана, Валериан должен повернуть от Каспийского моря к Черному, наступая на Константинополь из Малой Азии; в это время Суворов перевалит через Балканы и пойдет туда же через Адрианополь, сам же Платон Александрович, вместе с императрицей, взойдет на корабль и во главе победоносного русского флота блокирует турецкую столицу с моря. Так, наконец, осуществится давний план государыни Всероссийской, ради которого ее младшему внуку было дано имя Константин. На бумаге всё это выглядело превосходно, но на деле…

— Из Кизляра не мог я прежде выступить, как 18 апреля. — Секретарь снова заскрипел пером. — Кавказский корпус князя Цицианова, который должен бы быть теперь на пути к Гяндже, не знаю когда соберется и по скорому наступлению жаров, которые до самой нашей осени почти здесь продолжаются, прежде окончания оных тронуться с места не может, а следовательно, весьма поздно со мною соединится, а еще позже пост свой займет; да и продовольствие его в Грузии заготовляется медленно и ненадежно, как полковник Сырохлев ко мне пишет. Также доносит, что ни повозок, ни мешков для подвижного магазина там достать ни за какую цену невозможно. До сих пор Платов с полком своим и казачий полк Орлова еще со мною не соединились и едва выступили из Кизляра, а они еще там должны были застать меня. Магазин частями отправляется, и когда остальные транспорты придут, Бог ведает; слышу только, что из Кизляра один транспорт вышел, но что волы изнемогают и падают.

Зубов вспомнил свой собственный переход из Кизляра до Дербента — по карнизам отвесных скал и ущельям бурных речек. Узкая дорога шла то в гору, то под гору; лошадей и волов выпрягали из повозок, солдаты перетаскивали орудия и грузы на себе… Он сутками не слезал с седла, ободряя людей, благо англичане смастерили-таки ему протез на культю левой ноги: солдаты любят в командирах удаль, лихость и озорство, за такими они пойдут в огонь и в воду. Генерала Булгакова Валериан отправил в обход, через Табасаранский перевал, дав ему три дня, чтобы не позже второго мая обложил Дербент с юга, в то время как главные силы атакуют город с севера. Булгакову нужно было преодолеть не более девяноста верст, только четверть этого пути пролегала через горы, заросшие дремучим лесом. Три версты подъема на главный хребет заняли полдня первого мая, да и то подняться смогли только казаки и один батальон егерей. От недавних дождей глинистая дорога раскисла; чтобы втащить в гору один двенадцатифунтовый единорог, нужно было несколько десятков человек. Артиллерию и обоз подняли только к середине дня второго мая, а теперь предстоял спуск по косогору, четырнадцать верст, да еще и по столь узкой дороге, что по ней рядом могли проехать только двое конных. Слева — отвесная стена, справа — пропасть сажен на сто; под ногами плывут облака, цепляясь за верхушки черных сосен; на вершине нависают камни — того и гляди сорвутся и задавят. Одна повозка изломалась, и вся колонна принуждена была остановиться. Только к ночи егеря и казаки спустились в долину и улеглись на биваке, но тут полил дождь; мелкая речушка, которую курица перейдет, ног не замочив, вдруг превратилась в ревущий поток; солдаты всю ночь стояли в воде, не смыкая глаз, и только утром смогли обогреться и обсушиться на солнце. А тут новая напасть — налетели разбойники в мохнатых шапках, верхами, пришлось от них отстреливаться и отбиваться. К Дербенту подошли в час пополуночи четвертого мая, рассыпавшись от гор до моря.

К тому времени крепость Нарын-Кала уже больше суток отбивалась от осаждающих. Русская полевая артиллерия не смогла нанести большого урона каменным стенам; штурм передовой башни силами одного пехотного батальона и двух гренадерских рот был отбит, полковник Кривцов и почти все офицеры ранены, нижних чинов выбыло более ста человек, и генерал Римский-Корсаков приказал отступить. Перед повторным штурмом Зубов велел бомбардировать город пять дней. Когда штурмовая колонна построилась, Валериан проехал перед нею и объявил, что башню надо взять непременно, на глазах у всего Дербента, неудача же может повлечь за собой торжество персиян, которые издревле привыкли трепетать перед русским именем. После этого он взобрался верхом на высокий курган, откуда ему было видно всё и он всем виден, и дал сигнал: с Богом!

Громовое «ура!» перекрыло шум ружейной пальбы. Через несколько минут поручик Чекрышев первым взобрался на стену; на верхнем ярусе началась жестокая рубка; перебив там всех, гренадеры разобрали половицы и вместе с досками и балками обрушились на тех, кто был внизу, переколов их штыками. В это время егеря захватили передовые укрепления. В тот же день русские заложили траншеи вблизи города и снова принялись обстреливать Дербент. Через два дня, десятого мая, на крепостной стене подняли белый флаг.