– Нет у меня на спине никаких гербов, я уже сказал, что куртка у меня однотонная. И фотографии я не порчу, и в чужие квартиры не забираюсь.

– Простите, – пробормотала Лёшка, – но мы ещё потому так подумали, что…

Она взглянула на брата, а тот без обиняков спросил:

– А откуда у вас деньги на галерею? Алёна сказала, что вы раньше бедным художником были, на Арбате картинами торговали, а там много не заработать.

– Мне их моя тётка дала, – ответил художник просто. – Но уже позже. Дело в том, что она меня вырастила, воспитала, хотела из меня человека сделать, то есть крупного учёного в области медицины, физики или химии, а я занялся живописью, мазнёй, по её словам, то есть не оправдал её надежд, и за это она лишила меня всякой помощи и наследства. Я нисколько не огорчился, но обида на «мазню» крепко во мне засела, и в отместку я отобразил её на портрете всю такую, как есть: злобную, непримиримую, немного похожую на княгиню Наталью Петровну Голицыну. Знаете, кто это такая?

Лёшка взглянула на брата, а он кивнул.

– Знаем. Она – прообраз графини из «Пиковой дамы», хранительницы тайны трёх магических карт. Нам о ней в школе наш историк рассказывал.

– Хороший у вас историк. Так вот, этим портретом я хотел её разозлить ещё больше и показать, что на мою судьбу ей не повлиять, а он вопреки всему ей понравился. Она сказала, что я уловил загадочность её образа, признала во мне художника и стала поощрять мой творческий дар. Мало того: продала свою квартиру в самом центре Москвы – всё равно ей трудно было её содержать, – приобрела себе маленькую, а остальные деньги отдала мне. К тому времени я и сам чего-то в жизни добился, и вот результат, – сказал Владимир Петрович.

– Это она сюда приходила? Как с портрета сошла, напугала нас до смерти, – сказала Лёшка.

– Да, пришла на вернисаж. Интересуется теперь каждой выставкой.

– А кто ж тогда икону украл?

Владимир Петрович пожал плечами.

– Не знаю. Да и какое это теперь имеет значение? Срок давности того преступления уже истёк.

– Зато для Павла этот срок не истёк, – упрямо возразил Ромка. – Он всё, что с ним тогда было, до сих пор помнит. Ведь бандиты чуть его не убили! И теперь он говорит, что сам убьёт того, кто его тогда так подставил. А этот вор, значит, об этом знает и потому старается убрать все следы.

Владимир Петрович помолчал и вдруг сказал:

– Значит, никто до сих пор не знает, что икона та ничего не стоила, то есть не представляла собой никакой художественной ценности?

– Как?! Она была не старинной? – ахнула Лёшка.

– Вот именно.

– Но вы же сами её реставрировали? И сами сказали батюшке, что она настоящая, тринадцатый век! – вскричал Ромка.

Репнин виновато вздохнул:

– Отец Тихон сам меня тогда надоумил. Ему подумалось, что икона его любимая – древняя, постепенно в это уверовал и меня попросил проверить. А я в иконописи толк знаю, поэтому вскрыл с краешку верхний слой и понял, что она отнюдь не старинная, но он на меня так смотрел, так ждал чуда, что я не смог его разуверить и поэтому ему подыграл, слегка её подновил и снова состарил, причём бесплатно. Продавать её он не собирался, об экспертизе не думал, поэтому ничего не терял. Был у меня, признаюсь, ещё и корыстный умысел: к новоявленному образу Архангела Гавриила устремились бы многочисленные паломники, а я бы им собственноручно рисованные образочки продавал и зарабатывал бы тем. А тут братки местные, проведав о баснословной цене иконы, захотели ограбить церковь, а Павел их, как они посчитали, опередил. Вот они за него и взялись. Я же, узнав об этом, во всём им признался, и они его отпустили.

– А батюшка знает, что икона ненастоящая? – ошеломлённая услышанным, спросила Лёшка.

– Перед ним я покаялся. Он простил.

– А вот Павел грабителя не простил. И вы совсем-совсем не знаете, кто это был? Не предполагаете даже?

– Не предполагаю. Меня в день кражи в усадьбе не было.

Репнин проводил их до раздевалки, потом до самых дверей. Идя по залу, Лёшка несколько раз оглянулась. Красивая девушка смотрела им вслед с улыбкой, надменная старуха – строго и грозно.

– Лёшка, а нам повезло, что его дочь вошла в кабинет и тебя узнала, – сказал на улице Ромка, ёжась от холодного ветра.

– Угу! Видишь, ворона нам только пользу приносит. Слушай, – встрепенулась она. – А ведь вор пострадал ещё больше Павла. Представляешь, каково ему было, когда он узнал, что икона ненастоящая? Уже прикинул, сколько выручит денег, построил большие планы, – и на тебе, такой вдруг облом!

– И опять пострадает, когда мы его отыщем, – злорадно проговорил Ромка и со словами: «Надо поглядеть, кто звонил», – вытащил телефон.

Но прежде в свой телефон заглянула Лёшка. Артём не звонил. Зато мама метала громы и молнии.

– Ох, сейчас нам с тобой достанется! – загоревала Лёшка.

– Не бойся, это я беру на себя, – отважно заявил Ромка.

И когда они переступили порог квартиры, он, упредив все упрёки, с восторгом заговорил:

– Мам, ты себе и представить не сможешь, на какой прекрасной мы были выставке! Несколько картин там вообще обалденных, от них не оторвать глаз, от двух особенно. На одной из них старуха сидит как живая, похожая на графиню из «Пиковой дамы», а на другой – красавица, из глаз её точно свет идёт. А ещё там церквушки всякие, закаты, природа, и каждая картина несёт свой смысл. Сходи на эту выставку сама и папу с собой возьми – не пожалеете. Мы тебе адрес дадим, галерея эта на Садовом кольце, – в один присест выпалил он.

Лёшка диву далась, как гладко он всё сказал. А мама смягчилась, и лицо её подобрело.

– Ты, я вижу, и впрямь заинтересовался искусством, – удивилась она. – И кто ж вас надоумил туда пойти?

– Бывшая ученица Славкиной бабушки, искусствовед.

Мамин гнев совсем улетучился. Отличник Славка был хорошим примером для Ромки, она всячески поощряла их дружбу, а уж его бабушка и вовсе была непревзойдённым авторитетом.

– Это хорошо, – сказала она, – и всё-таки я не пойму, с каких это пор ты полюбил выставки?

– Не так давно, но надолго, – ответил Ромка и, чувствуя себя прощённым, прошёл на кухню. А там, сев за стол, сморщил нос: – Мам, а чем это пахнет? Чем-то жутко противным.

Лёшка сходила на лоджию, убедилась, что ворона всё съела, попила и спокойно спит, вернулась и тоже скривилась:

– Мама, у тебя тут что-то протухло.

– Да я и сама не пойму, в чём дело, запах появился давно, но сначала был слабым, а теперь дышать невозможно, – сказала Валерия Михайловна и понюхала кастрюли, плиту, сковородку, заглянула в закрытый шкаф, понюхала там, пожала плечами и подошла к верхней полке, на которой теснились разные банки. Одна жестянка с кофе была приоткрыта – должно быть, папа забыл закрыть.