Но ночь, в отличие от дня, имеет наполнение.

Кажется, входишь в комнату, куда не входил давно… Ну, например, у тебя дома несколько комнат, и в одну ты входишь редко, оттого она делается как бы заповедной… Вот входишь в такую комнату, один, а в ней все так укромно, и окна запотели, и ты, ты один, можешь подойти, и в тишине написать свое слово. P. P. S.Да, знаешь, Клеменс, это просто анекдот! Заходит тут как-то ко мне один религиозный фанат, католик, чего-то ему надо было у меня перевести. Ну, слово за слово – он и говорит (разговор шел на английском): вот, говорит, во времена Иисуса Христа, дескать, было то-то и то-то, так-то и так-то – а потом, вслед за вторым пришествием, воцарится то-то и то-то, так-то и так-то – а сейчас, in between (он так и сказал: in between), – in between, говорит, когда мы наблюдаем то-то и то-то, так-то и так-то, – мы вынуждены придерживаться так и того, чтобы не впасть в то и так. То есть он это "in between" вообще в какое-то придаточное зафигачил – и ну чесать себе дальше… Я так хохотал, чуть не умер. Как тебе: in between! Он, бедолага, обиделся и ушел. А мне так смешно – до сих пор остановиться не могу – так и катаюсь от хохота по полу – in between!.. in between!.. in between!..

"…Неужели не найдется такого, кто потихоньку задушит меня, покая сплю?" (А. Р.)

Майк, посылаю тебе три небольших текста Марьяны Галицкой. Они входят в ее книгу "Цепочки и цепи" (издательство "Ха-Овед", Иерусалим).

Перевод, как можешь догадаться, мой. Я перепер только три эти новеллы, остальное, как договаривались – помнишь, года два назад? – тебе. Короче, если тебя эта штука заинтересует, пришлю оригинал.

Галицкая у нас очень известна. Можешь представить:приехала лет десять назад – и пишет исключительно на иврите! Интервью она не дает принципиально, а мне, в сугубо частном разговоре, сказала: не хочу быть заложницей русского языка – потому что при этом неизбежно, даже на дистанции, останусь заложницей политики – и всей прочей тамошней мерзости; кроме того, говорит, не нахожу более возможным писать на языке своего рабства и унижений. По-русски она только "шлет мыло", то есть нащелкивает имэйлы своим приятелям по всему миру. Как у нее в одной песне (она и на гитаре играет): "…а я, с утра пораньше, намыливаю мир…"

По Питеру ты ее, наверное, не знал: она никогда не примыкала ни к каким компашкам, салонам, кружкам – счастливо избежала всей этой

"затхлости, кумовства, групповухи и захолустной спеси" (ее определение), напечаталась пару раз в Москве – и улетела.

Теперь подумай, каково мне это было переводить с иврита. (Если возьмешься – честно говорю, не завидую.) Ведь автор все равно думает по-русски, куда она денется! И вот, представляешь, ввела в иврит такие нееврейские смыслы, взялась прививать такую уж отпетую лексику – просто Мичурин от языка! А мне расхлебывай. Я ей говорю: вы же не против перевода – так сами себя переведите! А она – ни в какую. Хотя, честно сказать, работали-то мы большей частью все равно вместе. Наслаждение получил я громадное. Учитывая все муки этого процесса, упомянутое наслаждение не назову иначе как мазохистским.

В общем, дай знать, что ты решил.

Твой Джордж.

Цепочка № 1.КАКИМ ОБРАЗОМ У МЕНЯ ПОЯВИЛСЯ РЕБЕНОК

Мой первый мужчина заразил меня венерической болезнью. Ну да, умники, разумеется, незамедлительно вякнут: "Вот это да! То же случилось с Ницше – только его заразила, соответственно, женщина". А я отвечу: умничать легче, чем жить. Кроме того, для худосочного

Ницше это был первый и последний опыт такого рода, а меня моя беда не остановила, и доказательства того, а также последствия будут описаны ниже.

В моей группе (я училась тогда в институте) у меня была хорошая приятельница, Вероника, которой я все открыла, и она стала смотреть на меня с презрением, хотя мне этого не сказала. Но зато передала это (кстати, по глупости) своему мужу (она через год вышла замуж). Я точно не знаю, в каких именно выражениях она ему это излагала, наверное, так: знаешь, у нас в группе-де есть такая поблядушка

(имярек), она даже "этим самым" уже переболела. Это для того, конечно, она сказала, чтобы на таком вонючем фоне муж сильнее оценил ее чистоту, непорочность и в целом безгрешность. Это во-первых.

Вторым же значением этого сообщения было: таких, дорогой мужeнек, пожалуйста, остерегайся.

Через год он забеременела, взяла академку и уехала рожать к маме на

Украину. А Женька (мужа звали Женька, он учился в другой группе) стал немедленно крутиться возле и смотреть на меня с пристальным интересом: не забыл, видно, полученное наставление. И когда он меня разглядел (а была я красивой, как цыганка, тут разглядывать не требовалось) да когда мы еще потрепались с ним в перерывах (я была очень острой на язычок, народ просто писался со смеху), то, видно, решил: ну и болела, с кем не бывает, и с моей женой могло бы случиться – ляг она не под меня, хорошего, а, скажем, по ошибке, под плохого. Ну и говорит он однажды: а у тебя, типа, есть кто-нибудь? Я говорю: нет. Он говорит: врешь. Я говорю: зачем ты тогда спрашиваешь, если уверен, что у меня кто-то есть? Он (деловито так): тебя надо срочно с Лешкой знакомить, просто срочно!! – А кто это – Лешка? – Это мой друг, – говорит Женька. Ну и дальше стал расхваливать этого Лешку, просто превозносил до небес – и меня тоже, конечно, – ну и говорить, какая же мы будем уникальная пара. Через день он сказал, что договорился с Лешей и что Леша придет к нему на

Стремянную в воскресенье, в семь часов вечера, ну и я чтобы пришла, выпьем.

И вот я прихожу (подробностей не помню), а Леши все нет, и Женька говорит: он звонил, немного задерживается. Потом происходит вот такой эпизод: мы накурили, мне захотелось открыть форточку, а было высоко, и Женька говорит: дай я тебя подсажу. Он как-то поддержал меня, я взлетела на подоконник (как в балете) – и оказалась к нему спиной. То есть стоит перед ним на возвышении, как на выставке, стройная и рельефная: где надо тугая, где надо и сочная, такая обтянутая бордовым трикотажем фигурка. Женька застыл, задрав голову, и рук с моих бедер никак не снимает. Так и стоим, ни тпру ни ну. Я форточку уже распахнула, январский ветер дует мне в грудь. Я говорю: все, мне надо слезть. Он: я тебя сниму. Я: не надо. Он, не продолжая диалог, просто снимает меня, ставит на пол, крепко сжимает в объятиях – сначала стоя сзади, прямо за грудь, потом резко разворачивает и начинает – мясисто и мокро целовать в рот.

Целовал-целовал, аж задохся, потом понуривает башку и мямлит – скулежно так: что делать? я хотел тебя для друга, а теперь мне жалко, я для себя хочу. (Тут только до меня и доходит, что дура жена россказнями про мои "прегрешения" еще тогда, два года назад, его воображение страшно распалила, то есть только тут я догадалась, что она ему мой позор растрепала.) И вот он резко, с размаху, валит меня на их супружескую тахту – причем с такой силой, что ее свинячьи ножки буквально разъезжаются по паркету. А я под ним, под чистоплюем этим, в платье трикотажном, просто каменная лежу, как поверженный монумент, – и бедра свои сжала так, будто он мне промеж них не сардельку свою общепитовскую – лемносский кинжал засадить собрался.