– Кать, он не заболел, он просто устал. Устал от жизни.

Мне не хотелось объяснять, и так все ясно, у человека есть определенное количество жизненных сил. Если он расходует их неравномерно, раньше положенного срока, все силы иссякают. Это не болезнь, и это не физическая усталость. Человек здоров, но его ничто не радует, не волнует, не беспокоит. Он погружен в себя, у него апатия. Не заблестит глаз, не встрепенется ресница, не дрогнет мускул. Утраченная энергия уже не возвратится к человеку. Он может на все махнуть рукой, уехать на отдых, ни о чем не думать и ничего не делать, загорать, купаться или лечиться в санатории, но прежние силы никогда не наполнят его организм. Какие-то появятся, но это будет уже другая энергия, искусственная, не органическая.

– Как это «устал от жизни»? – спросила Блинова.

– Все ему надоело, вся эта бессмыслица, – я решительно взмахнула рукой. Но почему меня вдруг прошило иглой, где-то там внутри, в области сердца? Неужели рана до сих пор кровоточит? А я-то пребывала в уверенности, что на сердце даже мелкой царапины не осталось. – Кать, хочешь картошечки? Поешь, а, – я открутила крышку и поднесла банку к носу подруги, – чувствуешь, какой аромат? Я сама приготовила. Поешь.

Мне хотелось, чтобы хоть кто-то в этом мире был счастлив, хоть на одну секунду. Пусть ест. Зато в это короткое мгновение она будет счастлива. И не важно, что домашнюю картошечку приготовила моя мама, а вовсе не я. Это уже мелочи жизни.

– Инесса, а ты не грустишь о прошлом? Ты не жалеешь, что все так вышло? – спросила Блинова, набивая рот картошкой. Это после миндального-то печенья. А я даже не отвернулась. Немного потупилась, улыбнулась. Присутствие аппетита означает скорое выздоровление. Грустить можно. Жалеть нельзя. Нельзя жалеть жизнь. Пусть жизнь пожалеет меня. Хотя бы самую малость.

– Кать, я ни о чем никогда не жалею. Я так устроена. Грустить – грущу. Но никогда не жалею о прошлом. И ты не жалей, Блинова, ни себя, ни прошлое. Тогда сразу выздоровеешь. Я, пожалуй, пойду, а? – Не дожидаясь ответа, я легко вскочила и, бодро отсалютовав подруге на прощание, направилась к выходу. У двери я вспомнила, что так и не поинтересовалась, а какой, собственно говоря, у Блиновой диагноз, чем она больна. Ладно, пусть выздоравливает как можно быстрее. Наверное, у нее тоже закончилась жизненная энергия. Блинова самостоятельно пришла в больницу, сдалась докторам добровольно, чтобы набраться новых сил. Свежих, хотя и искусственных. Ей виднее.

Внизу меня поджидал Саакян. Он стоял на автомобильной стоянке, простоволосый, длинный, нескладный и все равно бесконечно родной и милый. Почему-то в эту минуту мне хотелось обнять весь мир, всех пожалеть, придать жизненных сил. Мне казалось, что капелька добра, исходящая от меня к другим людям, каким-то образом попадает к Бобылеву, вживляется в его сердце, и тогда тонко вздрагивает омертвевшая ресница, слабо мерцает живым огнем тусклый хрусталик. Вялость уходит, сердце оживает, жизнь продолжается. И я прижалась к Саакяну.

– Гош, порадуй меня, скажи, что министр наконец-то подписал наши документы, – я вдохнула вконец прокуренный запах саакяновского тела. Гоша весело рассмеялся.

– Дык, подписал, ды-ык, радую вот тебя. – И он схватил меня на руки и закружил в воздухе. Безоблачное счастье кружилось вместе с нами. Как снег. Как яблоневые лепестки. Начало пути, на реке туман, лодка еще на берегу. Страшно уходить в далекий рейс в дождь и слякоть, без четких ориентиров. И вдруг на небе неожиданно засияло солнце. Мы радовались удаче.

– Гоша, отпусти, немедленно отпусти, уронишь же! – Наверху было страшно, внизу пустота, наверху счастье. Страшно разбиться от счастья. Наверное, это самая страшная смерть, когда разбиваешься в сладкий миг привалившей наконец-то удачи.

– Гоша, я тебе не верю!

Я крикнула нарочно, чтобы он поставил меня на место. Но Гоша смертельно обиделся. Он опустил меня на землю и сердито пробурчал что-то сквозь зубы.

– Гош, я же пошутила, не обижайся, ну, не совсем удачная шутка, успокойся, мир, а? – Я доверчиво протянула ему руку. Но Гоша сунул обе руки в карманы пальто, зябко поежился и помрачнел. Я подтянула митенки, аккуратно поправляя каждый пальчик, сделав вид, что ничего не заметила.

– Поехали, что ли? – сказал он, ни к кому не обращаясь.

– Поехали, Гоша, – ответила я, будто ничего не произошло.

Мужчины – какие-то странные особи. Могут непредсказуемо обидеться, когда вообще грех на кого-либо дуться. Но Саакян надулся, как мышь на крупу.

– Гош, разгадай загадку, – я решила немного разрядить обстановку.

Сейчас начну сыпать анекдотами и афоризмами, разбрасывая вокруг бурное веселье, как конфетти, всем чертям тошно станет, не то что Саакяну.

– Лето. В офисе четверо. Из них работает только один. Кто это? – Я здорово веселилась. Меня радовало абсолютно все на свете – надувшийся Гоша, осчастливленная Блинова, уставший от жизни Бобылев. Точнее, меня радовал просто Бобылев. И меня печалило, что он смертельно устал. Но я прогоняла печаль. Пусть уляжется. Надо потихоньку привыкнуть к печали.

– Гош, так кто работает в офисе? – мне хотелось чем-то расшевелить Гошу. Но он угрюмо молчал. И я тоже замолчала. Пусть отойдет. Отмякнет.

– Чайник, – наконец сказал Саакян.

– Не чайник, а кондиционер, Гоша, – я рассмеялась.

Ведь все сложилось удачно. Можно спокойно работать. На себя. Не на фирму. Теперь мы с Гошей – сами себе фирма и хозяева жизни. Собственники своего дела.

– Я тут анекдот недавно слышала, прикольный, – болтала я без умолку. – В Таиланде группа российских туристов выходит после гулянки на балкон отеля, ошарашенно осматривают опустошенную цунами окрестность и удивленно восклицают: «Ну, мы вчера и погудели!» Смешно, Гоша?

– Не смешно, Инесса, угомонись ты, – буркнул Гоша. И я притихла. В конце концов, нельзя смешивать жанры. Один хочет болтать глупости, у второго вдруг пропало настроение. Надо считаться.

Мы доехали до Невского проспекта, Гоша вышел из машины, куда-то испарился. Я занялась физиономической гимнастикой, поднимала и опускала брови по японской системе. Вредную привычку можно перевести в косметическую процедуру. Такие тренировки полезны для глаз. Вскоре Саакян вернулся. Сел за руль, немного помолчал, затем сказал, опять ни к кому не обращаясь, будто меня не было в машине:

– Я, пожалуй, домой поеду.

– Гоша, а я? Ты меня не подбросишь до дома? – полезная физиономическая процедура застряла на середине. Брови остались вытянутыми на пять сантиметров выше положенной нормы.

– Такси возьми, – в сердцах буркнул Гоша и открыл дверцу. Для этого он перегнулся через меня.

– Хорошо, возьму, – согласилась, – ты, когда успокоишься, позвони. И запомни, Гоша, я не хотела тебя обидеть. А на обиженных воду возят.

Я вышла из машины и пошла по Невскому проспекту, вклиниваясь в поток прохожих. Не знаю, почему мне нравится идти против общего течения. И, наверное, никогда уже не узнаю. Но я шла сквозь поток человеческих тел, пронзая его своим телом, пытаясь понять, что находится внутри каждого человека. Почему люди не могут понять друг друга, что им мешает насладиться общим успехом? И что ждет меня в будущем? Не все человечество, а меня конкретно, и, кажется, последний вопрос волновал меня больше всего. Я никогда не смогу разобраться в первых двух вопросах, даже тогда, когда стану такой же большой и взрослой, как моя мама. Наверное, никто и никогда не сможет понять секреты человеческого устройства. Может, это и к лучшему, мы не должны разбирать душу человека на части, все же не часовой механизм. Это и есть великая тайна жизни. А вот мое будущее меня здорово беспокоило. В будущем меня ждал Сергей Бобылев. Он страдал, не скрываясь от людей. Сергей не прятал свое горе под подушку. Страдал по-мужски, не таясь, не боясь людского осуждения. И мне нравилась его мужественность. Я любила его таким, мужественным и открытым. Смелым и волевым. Я вздымала высоко брови, пытаясь навязать свое желание Бобылеву, я хотела, чтобы он почувствовал мои мысли, узнал, о чем я думаю. Расстояние – не помеха влюбленным. Я знала, что он слышит меня. И я знала, что он ждет меня.