Окно его спальни выходило на участок перед домом и дорогу, однако из-за плотной низкой облачности в помещении было сумрачно. Конечно, не как ночью, но и днем это было назвать затруднительно. Это промежуточное состояние каким-то образом усиливало зловещую атмосферу дома.

Он взял журнал, делая вид, что не происходит ничего необычного, что ему вовсе не страшно, и встал с постели. Была надежда, что Биллингс уже вернулся, вошел через заднюю дверь и занимается чем-нибудь на кухне или в мастерской. Однако уже на пороге комнаты его поразила полнейшая, просто мертвая тишина, и он понял, что помощник до сих пор где-то на улице, а он в доме один.

Коридор был погружен во мрак. Здесь не было ни одного окна, не считая маленького узорчатого непрозрачного оконца в дальнем конце, над лестницей. Двери всех остальных комнат закрыты. По спине пробежал холодок, и Марк со всех ног ринулся по коридору и начал спускаться по лестнице, перескакивая через ступеньки.

Лестница кончалась другим коридором. Он уже был готов одним махом преодолеть и его, но успел заметить какое-то движение впереди.

И остановился как вкопанный, с бешено заколотившимся сердцем.

В дальнем конце коридора на темно-красном и темно-коричневом фоне стен, потолка и пола смутно белела маленькая фигура.

Дочка Биллингса.

Девочку считали умственно отсталой. Она не жила с отцом в доме; она спала на раскладушке рядом с инкубатором, потому что, считалось, она очень любит цыплят. Биллингс никогда ничего не говорил про нее, и родители предупреждали и его, и Кристен никогда не заговаривать с помощником про его дочь. Марк некоторое время не сталкивался с ней, почти забыл о ее существовании и не мог вспомнить, видел ли ее вообще когда-нибудь в доме. Тем не менее это была она. По возрасту она должна была быть, видимо, ровесницей Кристен - во всяком случае, она существовала в доме столько, сколько он мог помнить, но выглядела младше. Лет на десять, одиннадцать максимум.

Что-то в этом ему казалось не правильным.

Он стоял, разглядывая ее, и размышлял, каким образом она могла проникнуть в дом.

- Марк.

Ему никогда раньше не приходилось слышать, как она разговаривает. От звука голоса его прохватил озноб. Это не был голос умственно отсталого ребенка. Это был голос чистый, мягкий, женственный. Негромкий, однако отчетливо различимый в гулкой тишине коридора, и в этом тоже было что-то неестественное. На ней было тонкое белое платье, больше похожее на балахон. Несмотря на отсутствие источника света у нее за спиной, он мог с уверенностью сказать, что платье надето на голое тело.

Девочка медленно двинулась в его сторону, призывно вытянув руку, и это испугало его еще больше. В коридоре потянуло холодным ветерком, хотя никакие кондиционеры не работали и все окна в доме были плотно закрыты. Единственными звуками, фиксируемыми его сознанием, были легкое шуршание ткани платья по ее обнаженным ногам и оглушительный стук собственного сердца.

- Марк, - повторила она с легкой улыбкой, продолжая манящие жесты, и он двинулся ей навстречу, не желая демонстрировать свой страх, не желая признаться в своих предчувствиях.

Он отчаянно надеялся, что в ближайшую секунду в доме появятся либо родители, либо Биллингс придет искать дочь. Непонятно почему, но он не хотел находиться наедине с этой девочкой, и хотя еще час назад он бы громко расхохотался в лицо тому, кто сказал бы, что он испугается до дрожи при виде умственно отсталой дочки помощника по хозяйству, сейчас ему было не до смеха.

Ладони вспотели. Он вытер их о штаны и остановился в каких-нибудь десяти футах перед девочкой. За ее спиной оказалось кресло - темное кресло красного дерева, как нельзя лучше гармонирующее с соседствующей стеной. Однако он не помнил, чтобы оно стояло здесь раньше.

Ветер подул в лицо и пошевелил волосы. Он постарался сделать вид, что ничего не происходит.

- Эй, - произнес он. - А где твой отец?

- Марк, - опять повторила девочка.

Может, это единственное слово, которое она знает? Может, это единственное слово, которое она в состоянии выговорить?

Но в голосе по-прежнему не было ни малейшего намека на дебилизм. Напротив, теперь в нем послышалась какая-то... чувственность.

Она слегка повернулась налево, переместила кресло, продолжая улыбаться, не спеша прилегла на него животом и задрала подол платья, обнажив сливочную белизну ягодиц.

- Трахни меня, - мягко проговорила она. - Трахни меня в задницу.

Он отшатнулся, чуть не задохнувшись, и замотал головой.

- Нет.

- Мне нравится грубо. Трахни меня грубо. Что-то в этом было не правильное, глубоко искаженное, нечто гораздо большее, чем просто поведение сексуально развитой не по годам девочки, одержимой пугающе неестественной нимфоманией. Он чувствовал, почти физически ощущал в этом темном коридоре присутствие какой-то злой силы, умышленно создавшей ситуацию, в которую включена дочка Биллингса, но не ограниченную этим. Все, что пугало его в этом доме, все угрозы, исходящие от него и ощущаемые на подсознательном уровне, проявились здесь и теперь, и Марк понял, что должен выбираться отсюда, причем чем быстрее, тем лучше, пока не произошло нечто ужасное.

Он продолжал отступать назад, не сводя глаз с девочки.

- Я хочу этого, - продолжала она. - Хочу сейчас.

- Нет.

- Я хочу, чтобы ты трахнул меня в задницу.

- Нет, - тверже заявил он.

- Твой отец это делает, - с улыбкой через плечо сообщила она, и были в этой улыбке такая порочность, такая гибельность, далеко выходящие за границы простого секса, что глубокая безнравственность и разврат могли показаться лишь самыми простыми и очевиднейшими ее определениями. - Он делает это грубо.

Марк бросился бежать. Он ринулся наверх по лестнице к себе в комнату. За спиной слышался притворный смех девочки; его мягкий звук эхом множился в пустом темном коридоре.

Он просидел там до тех пор, пока не приехали родители и не пришла Кристен позвать его помочь перенести из машины в дом продукты.

Именно после этого события он получил возможность пользоваться Силой. Он полагал, что она существовала всегда; только если его страхи и предчувствия относительно дома свидетельствовали о ее проявлении на низком уровне, то столкновение с дочерью Биллингса стало тем мощным толчком, который способствовал ее проявлению в полной мере. Она стала для него поистине шестым чувством; не надо было думать, не надо было каким-то образом концентрироваться для ее применения. Как зрение, слух, обоняние, осязание или вкус, она была физической реакцией на людей, место или события, которые с ним происходили, естественной частью его существа, которая обеспечивала поступление сенсорной информации, которую затем воспринимал и оценивал мозг.

Теперь он имел возможность ощущать гибельность, присутствующую и в доме, и в собственных родителях, и понимал, что рано или поздно ему придется их покинуть. Между ними не было ничего общего, он был здесь лишним. Либо ему придется отвергнуть дом, либо дом отвергнет его.