— Интересное дело. Когда-нибудь это пройдет, вылечится.

— А может, и нет?

Интонация Авилову не понравилась. Кто их разберет, восточных женщин. Они ведь и взрывать, и воевать горазды.

— Ну, в общем, как я понял, делиться ты не хочешь?

— Я так не сказала. Надо поговорить с Максимом. Он может не захотеть.

— Так поговори, — Авилов прихватил ее за тугую ягодицу, отпустил и слегка шлепнул. — Поговори. Иди прямо сейчас. Но долго не думай, а то я пожалуюсь плохому дядьке следователю, и он отправит красивого мужа подальше. Тогда любовь втроем не получится, да и вдвоем уже не получится.

Тамара ушла, странно оглядываясь, а он направился к кафе, потому что остался без обеда, а приближалось время ужина. Ну что, усмехнулся про себя Авилов, обманываем женщин одну за одной? Секс с Тамарой — это зоопарк.

В кафе сидел депутат с газетой, он тревожно посмотрел на Авилова:

— Вы были сегодня у..? — Авилов кивнул, давая понять, что понял, о чем речь, и застучал ложкой, призывая задремавшую Настю.

— Настроение у всех, как на похоронах, — сообщила она, по-кошачьи мило позевывая. — Не ест никто, все остается. Даже лохматые не едят, хлеба наломали и бросили.

Авилов в ожидании принялся насвистывать, потом запел: «Осень, в небе жгут корабли…»

— Вы что-то сказали? — депутат выглянул из-за газеты…

— «Что же будет с Родиной и с нами?» Это я пою.

Тот кивнул сочувственно. Из Авилова, в моменты душевных смут, выскакивали то стихи, то песни непонятного назначения. Он энергично отужинал и направился к Нине, обрывая листики с попавшихся под горячую руку кустов и давая клятвы пленнику: «Будет тебе белка, будет и свисток».

Тамара, появившись наутро в кафе, была подозрительно взволнована, угостила его парным молоком и шепнула: «Завтра. Дай ему срок до завтра. Он долго думает, но решает справедливо».

К обеду его начало пошатывать и темнело в глазах. Он еле удерживался, чтобы не припасть куда-нибудь. Хотелось то прилечь прямо в кусты, то блевать. Он собрался добрести до больницы, чувствуя, что силы иссякают поминутно. С завистью поглядел на проезжавшую телегу и попытался махнуть рукой драйверу, но чуть не свалился наземь. Отдышавшись, вцепился в забор. Голова кружилась. Откуда-то возникла Нина, развернула мужика с телегой, и он повалился туда, как картофельный мешок, а продолжения не запомнил.

Мир пропал и являлся по частям: то руки, то кувшин, надвигающийся на лицо, то мокрая подушка под головой. То он брел до туалета, подпираемый сбоку, то снова оказывался на постели, находил под мышкой серебряный столбик, но не мог вспомнить, как этот предмет называется. Похоже на название растения, какое-то известное слово. Занавески на окне качались, пол ходил ходуном, все крутилось, иногда плавно, иногда приплясывая, горел-сиял самовар, от которого несло жаром. Около лица висели и звенели прозрачные трубки, рука лежала, привязанная к кровати. Вся постель была мокрая, а одежда сперва прилипала, а потом и вовсе исчезла, остались одни простыни. За окнами то темнело, то светлело, все шло быстро, не уследишь, время слипалось в ком.

Потом, много позже, возникло Нинино лицо, но уже не нахмуренное, исчезла вертикальная черта, пересекавшая лоб. Она улыбнулась с трудом, точно оттаяла изо льда, но он понял, что произошло что-то хорошее, например закончилась война. Все позади, и теперь можно улыбаться скудной улыбкой, разводя плотно сомкнутые губы.

Он обрадовался улыбке, потянул Нину к себе, погладил по волосам, она всхлипывала и говорила, что не отдавала его в больницу, боялась, что не выходят, боялась потерять. Так ведь люди и умирают, от нелюбви. Когда вдруг поймешь, что ты один, то можно и умереть, если никто не удержит силой. Тебя отравили, говорила она, очень сильно, еще скажется, сильно и топорно, лошадиной дозой. Капельницы ставила сама, умею с больными, муж болел. Авилов тихо, беспричинно радовался, щипало в носу, и казалось, что его заново родили…

Кто, спрашивала она, кто это сделал? Но ему не хотелось, чтобы уходило то, что он заполучил с такими мучениями, и он молча улыбался. Приходил следователь, принес молока. Авилова подташнивало от запаха картошки, но зверски хотелось есть, и он поел творогу. Серый крапчатый дождь за окном обещал счастье.

— Чуть не умер, — сообщил он Нине. — Уже отлетал, видел белое.

Он сидел у окна и смотрел на дождь, как вода сбегает из водостока, рябит поверхность лужи, спит в конуре абрикосовая лохматая собака, бесшумная, как природа.

— Там было так много лиц, людей, они появлялись, исчезали: то ярче, то смутно, то выплывут, то пропадут; вдруг защемило сердце, а одно лицо делалось все ярче, ясней; я мучался, чтобы его узнать, и узнал. Мне тебя показали.

— Я испугалась по-настоящему, — произнесла Нина. — Сама умерла наполовину. Тянула назад, стоя одной ногой там, другой здесь.

Его вещи висели в шкафу, под кроватью лежала сумка, и он радовался, что все здесь и никуда не надо идти. Что он болен и обязательств больше нет. Свобода.

— Меня уже убивали. Но так удачно впервые. Не надо бояться старуху-смерть. Бывает, что и она невзначай одарит…

Шишкин явился с протоколами, но Авилов ничего не сообщил, да и не собирался. Тот уходил грустный, видно, следствие не двигалось, прятал глаза, глядеть на них не хотел.

— Миша скучает по жене, — сказала Нина, — он за пятнадцать лет ей ни разу не изменял.

— Запросто, — отозвался Авилов. — Легко! Только мне кажется, что он не по жене скучает. Ты ему нравишься, и это наводит грусть.

Как только смог переставлять ноги, он принялся гулять и одолевал в день по шесть-семь километров, избегая встреч. Ему не хотелось выходить из состояния тонкого, едва слышного блаженства, которое пропитало насквозь, но казалось хрупким и взывавшим к осторожности. Он наблюдал жизнь людей издалека, а вблизи разглядывал только гнезда, муравейники, цветы и землю под ногами. Подумывал купить удочку, но не хотелось проводить утро без Нины. Шли последние дни лета, и солнце грело с каждым днем слабее. Скапливаясь в тучах, наваливалась влажная осенняя печаль.

У дальнего озера он встречал Максима с удочкой, и тот казался Авилову единомышленником, таким же, как и он, беглецом, избегавшим людей, глядя на воду. Хотя он заключил с рыболовом молчаливый союз, пора было распутывать историю с даром Изоры, и Авилов, глядя в небо, сидел на холме, ожидая, когда тот соберет удочки и наткнется на него, курившего возле корней синей от старости сосны. Они пожали друг другу руки, и Авилов предложил присесть.

— Ну что, друг Максим, история нерадостная, — Авилов печалился искренне. — Павел Егорович тебя признал за вора. Когда я поговорил об этом с Тамарой, она угостила меня отравой. Я-то думал, что те времена давно прошли, а нет, все по-средневековому. Что будем делать? Я собираюсь к следователю.