очищение Охотско-Аянского района. Эту задачу мы должны выполнить с честью… Мы высадимся на берег в расстоянии от города Охотска до 15 верст. Ночью пройдем это расстояние, а на рассвете окружим город и без всяких жертв выловим спящих бандитов. Категорически запрещаю расстреливать не сопротивляющихся бандитов. Напоминаю вам, дорогие товарищи, отступления и поддержки быть не может. Охотск должен быть наш. Я буду следовать впереди главных сил…»

— Мне нечего добавить к вашему приказу. Как говорит пословица, сила птицы — в крыльях, слава солдата — в победе, — ответил Пшеничный.

В дверь каюты постучали. Пшеничный открыл, на пороге стоял радист.

— Перехвачена радиограмма из Охотска. Может быть, она адресована нам.

— О чем в ней речь?

— Кто-то сообщает кому-то, что в банде капитана Яныгина, расположившейся на реке Кухтуе, неподалеку от Охотска, четыреста человек. В отряде Пепеляева, что в Аяне, триста добровольцев. Охотский отряд генерала Ракитина насчитывает около ста двадцати солдат. В поселке Ола убит начальник штаба колчаковской банды полковник Авдюшев, — доложил радист.

— Важные сведения! — воскликнул Вострецов. — Кому бы они ни были адресованы, они прежде всего необходимы нам. В Охотске работают наши люди, и я благодарен неизвестным помощникам.

— Генерал Ракитин узнал, что в Охотск идут красные суда. Генерал вызвал к себе, грозит расстрелом, подозревая меня в шпионаже, — говорил Полыгалов корабельному мастеру Позову.

Стоял славный денек тридцатого мая, в окнах синело очистившееся ото льда море, громко перекликаясь, шли на север гусиные косяки. Василий Бозов стоял у стола, скрестив на груди руки, обхватив ладонями локти; на его узком нервном лице поигрывали солнечные зайчики.

— Что же ты ответил Ракитину? — спросил он.

— Сказал, что к нам идут японцы…

— И генерал поверил?

— Так они же на самом деле идут! Японский миноносец радирует, что покинет Хакодате четвертого июня. Об этом Ракитину тоже известно.

— Черт возьми, дней через восемь японцы будут здесь! А где же наши? Почему они молчат? Тунгусы-зверобои на своих лодочках далеко уплывают, но в море пусто.

— Возможно, наши опасаются обнаружить себя. Давеча Ракитин говорил капитану Энгельгардту, чтобы тот проверил исправность морского катера. Он собирается в Аян к Пепеляеву. Кстати, в каком состоянии катер?

— В отличном! Мотор работает словно зверь.

— Если генералы соединятся, наше положение станет из рук вон скверным, — сказал Полыгалов.

— На этом катере я их отправлю к чертовой матери! — сострил Бозов.

Корабельный мастер сочувствовал коммунистам, даже собирался вступить в партию, но большевики то приходили на побережье, то исчезали в тайге.

— Хочешь прокатиться по морю? Первый весенний рейс — одно удовольствие, — предложил Бозов.

Катер — последнее слово американской судостроительной техники — был легок в управлении, стремителен на ходу. Бозов и Полыгалов с упоением неслись по взморью, ветер свистел от ходкого лета с волны на волну, зеленые шатровые купола церкви с позолоченными крестами взлетали над берегом, как творческий дух России в непрестанном ее стремлении вперед. Эти купола чудились Бозову могучими парусами землепроходцев.

Пестрый мир развертывался крутыми обрывами, таежными дебрями, галечными косами, бухтами, заливчиками — на тысячи верст царствовало безлюдье и безмолвие.

Приподнятое романтическое настроение испытывал Василий Базов; все стало прекрасным для него: и сизые тени скал, и морская с прозеленью вода, и пляшущие белые полоски света. Бозову чудилось: свет проникает в глубину его сознания, высвечивает мысли, и он словно переступил границы своего тела — все зыбко, неуловимо, неопределенно, переполнено счастьем. В таком состоянии он вдруг увидел далекую родную Вятку, кипящие в березах зеленые ветры, сокола-тетеревятника, скользящего над лесом. Праздничный свет придавал его видениям броские, свежие краски. «Идеи, борьба, любовь зависят от силы света, как жизнь и счастье, ибо жить — значит творить, а сотворяют только радость и счастье», — думал Василий Бозов.

Показался мыс Марикан, похожий на огромный тяжелый утюг, там жил приятель Бозова зверолов Элляй Сивков. Катер с шорохом врезался в морской песок. Из-за скал неторопливой походкой, улыбаясь, шел Элляй.

— Ой, как сильно хорошо, что заглянули к Элляю! Сапсем слепой стал, слышу морем кто-то идет, а кто, не вижу…

— Новости бар, Элляй? — спросил Бозов.

— Бар, бар, но сильно дурной. Вчера приходил худой люди от начальника Ракитина, чисто-начисто забрал и соболя, и белку, и последнего олешку.

— Вор силен до рассвета, волк — до капкана. А как на море, Элляй? Пароходы не появлялись?

— Сапсем пусто на море. Если японец придет, узнаю, а если нюча? Как отличу красного нючу от белого?

— У наших нючей на шапке красные звезды. Они не обижают бедных охотников, потому ты и стереги море. Если придут наши, расскажи им о худых людях генерала Ракитина. Не забудешь?

— Погасшее пепелище имеет угли, старый человек — заветную память.

Бозов возвращался в Охотск все в том же радужном настроении, не испытывая ни щемящей тревоги, ни предчувствий, что иногда возникают в человеке, как таинственные токи. Полыгалов задумчиво сидел на корме и, едва катер ткнулся в галечную косу, заметил капитана Энгельгардта.

— Вас ждет гене’ал. Соб’ался в Аян, а вас нет и нет. Идите живее к нему, — приказал Энгельгардт.

— Сейчас, сейчас, а ты, Полыгалов, ступай на радиостанцию, мне больше не нужны помощники, — упавшим голосом ответил Бозов.

Энгельгардт с Полыгаловым ушли, Бозов открыл кожух и заколдовал над мотором: знал, что никто, кроме него, не разбирается в хитрых премудростях машины.

На суровом Севере живут прекрасные, но строгие люди. Василий Бозов был из числа их. Сознание долга он ставил выше жизни. Если же Бозов принимал, пусть и необдуманное, решение, то оно овладевало им полностью.

Не успел Бозов прикрыть за собой дверь, генерал Ракитин накинулся на него с бранью.

— Где шляешься, скотина? Собирайся, едем в Аян…

— Мотор на катере сломался.

— Даю час на починку.

— Я не починю его и в неделю…

— Что, что? — задохнулся от ярости Ракитин. — Повтори, что ты сказал?

— С удовольствием! Ты, кровавый волк, очутился в капкане. Крепок капканчик — не вырваться, скоро с тебя снимут шкуру.

Ракитин отступил на шаг, пошарил по кобуре, выдрал из нее наган и разрядил его в Бозова. В кабинет вбежал Энгельгардт.

— Уберите! И выясните, что с катером, — приказал Ракитин.

Он стоял у окна, с особой остротой чувствуя всю безнадежность своего положения. «Когда же мы — дворяне русские — перестали понимать народ? Почему с такой сокрушительной быстротой большевики завладели сердцами простых людей? По нынешнему времени каждое событие становится на пользу большевикам. Даже сама история обвиняет нас во всем и не тешит больше надежда, что хороший большевик — мертвый большевик…»

Вернулся Энгельгардт. Доложил:

— Посудина