Но разве не этого же ожидают и от казни? Когда Тит Манлий приказал казнить собственного сына, он обосновал это тем, что, оставив нарушителя безнаказанным, подорвет основу священной власти консулов, то есть устои существования Рима. Об этом же говорят и современные сторонники казни – как жить в мире, где на преступника не обрушивается жестокое наказание? Все устои рухнут, если убийца не отправится вслед за убитым. И в какие цивилизованные формы ни облекали бы казнь сегодня, какой бы «гуманной» ее ни делали, какой бы безболезненной ни была инъекция, производимая в присутствии врачей, – она все равно смертельна и все равно из-под «культурной» маски современной казни выглядывает древний жрец, мажущий кровью убитого изваяние своего божества.

Существует и другое объяснение жертвоприношений. Французский философ Рене Жирар в книге «Насилие и священное» (La violence et le sacré) подробно останавливается на ритуале изгнания «фармака», существовавшем в древних Афинах. Если на город обрушивался голод, угрожало нашествие врага, то есть присутствовали экстремальные обстоятельства, община выбирала фармака. Обычно это был раб или самый бедный житель города, может быть, даже преступник. Какое-то время он жил прекрасно – как ацтекские юноши перед закланием, его очень хорошо кормили, а затем изгоняли из города, осыпая оскорблениями и забрасывая камнями. Ученые расходятся во мнении относительно того, что случалось с фармаком дальше, – некоторые считают, что его убивали, другие предполагают, что убийство было только символическим. Но во всяком случае ясно, что принесение в жертву – реальное или условное – этого человека как будто очищало всю общину от совершенных ею грехов. Та роль, которую у древних евреев играл «козел отпущения» – безусловно погибавший, когда его изгоняли в пустыню, – в Афинах отводилась человеку. Для Жирара этот обряд крайне важен: он позволяет проникнуть в соотношение насилия и священного, чему, собственно, и посвящена его книга. «…Легко объяснить, почему фармак, подобно Эдипу, имеет двойную коннотацию: с одной стороны, его считают жалким, презренным и даже виновным существом, он подвергается всяческим насмешкам, оскорблениям и даже насилию; с другой стороны, он окружен чуть ли не религиозным почтением, он играет центральную роль в своего рода культе. Эта двойственность отражает ту метаморфозу, инструментом которой должна была стать ритуальная жертва, по примеру жертвы первоначальной: она должна притянуть к себе все пагубное насилие, чтобы своей смертью преобразить его в насилие благодетельное, в мир и плодородие»[58]. Так кровавое жертвоприношение становится залогом будущего процветания и мира. Жирар спорит с Фрейдом, для которого сформировавшаяся во всех цивилизациях система табу возникла из воспоминания о первом отцеубийстве и существует ради подавления желания повторить нечто подобное. Для Жирара же все священное насилие порождено не желанием совершить нечто ужасающее, некое «несвященное» насилие, а как раз наоборот – это первый шаг на пути ухода от насилия вообще. Для него в основе жертвоприношений – «не желание, а ужас, ужас перед абсолютным насилием. Кто будет утверждать, что по ту сторону желания нет этого безымянного ужаса – более сильного, чем оно, и единственного, что способно заставить его умолкнуть и способно восторжествовать над ним?».

Опять перед нами явная параллель со смертной казнью. Если жертвоприношение совершалось для того, чтобы остановить насилие, вернуть миру устойчивость и нормальные правила, то разве не на это же претендует и смертная казнь, которая в древности существовала параллельно с ритуальными убийствами и жертвоприношениями? Процесс казни тоже воспринимался как своеобразное священнодействие, при нем часто присутствовали жрецы. Ассирийские законы отдельно оговаривали, что при наказании «пусть придет жрец». И на определенной ступени развития общества это вполне объяснимо.

«В архаичном судопроизводстве главными участниками были не преступник и судья (вождь, совет старейшин), а нарушитель норм, общество (род, племя) и божество. Вследствие этого наказание злоумышленника приобретало вид ритуального жертвоприношения богам и служило своего рода искупительной жертвой, регламентированной сакральными законами. Так, согласно Плутарху, первые законы Рима, данные Ромулом, устанавливали, что "продавший жену должен быть принесен в жертву подземным богам"»[59].

Пройдет еще какое-то время, и казнь возьмет на себя функции и жертвоприношений, и кровной мести – успокоение духа погибшего, умиротворение его рода или семьи и восстановление высшей справедливости, что бы под этим ни подразумевалось – божественные устои или просто верность законам.

Связь казни с религиозной карой хорошо видна на примере Древнего Китая, где существовало широко распространенное убеждение в том, что, если по каким-то причинам преступник не был наказан, вместо светского палача это сделают духи. «Во время жертвоприношений, совершаемых местной администрацией, в частности говорилось: "Если их (преступников) преступления не будут раскрыты, они получат наказания от духов: или все члены их семей пострадают от эпидемии, или произойдет беда с их домашним скотом, или их постигнут беды при обработке земли". "Это очевидно, – писал проф. Ф. М. Чэнь, – что закон в некоторой степени полагался и на сверхъестественные силы и между санкциями на основании закона и религиозными санкциями существовала тесная связь"»[60].

Жак Деррида в своем семинарском курсе, посвященном смертной казни, снова и снова возвращался к мысли о том, как тесно смертная казнь связана с религией, – похоже, что мы просто перестали замечать тот «священный» смысл, который когда-то вкладывался в убийство преступников.

В течение многих веков с большей или меньшей степенью осознанности люди исходили из того, что, принося жертву, совершая кровную месть или отдавая преступника в руки палача, они поступают правильно, потому что исправляют несовершенство мира. Агрессия, таким образом, как будто переводилась в более цивилизованную форму и ограничивалась.

Кристофер Бём, изучавший казни в догосударственных обществах, заходит так далеко, что даже начинает объяснять их пользу для эволюции человечества: убивая агрессивного индивида, члены племени не только исключали возможность продолжения его рода, но также подвергали смертельной опасности тех, кто от него зависел, в частности его детей, – следовательно, шел генетический отбор. Звучит красиво и должно, очевидно, порадовать защитников смертной казни, но возникает вопрос: почему же этот отбор не привел к снижению количества войн, убийств и других преступлений, не сделал жизнь человечества более спокойной?

Конрад Лоренц, изучавший проявления агрессии у животных, утверждал, что такое поведение не направлено на уничтожение живых существ (или, точнее, не всегда направлено). Наоборот, внутривидовая агрессия «совершенно однозначно окажется частью организации всех живых существ, сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь»[61]. Лоренц задается вопросом: «Почему у тех животных, для которых тесная совместная жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запрещена? Именно потому, что ее функции… необходимы!