В Реке, как раз под этим местом, в уютной тине дремал большой Крокодил. Когда камешки и песок стали сыпаться в воду, он проснулся и посмотрел вверх. Потом медленно и очень широко раскрыл свою огромную пасть, чтобы Обезьяна, когда свалится, поместилась в ней целиком.

Деревце же, за которое ухватилась Обезьяна, было слишком тонким, и корни его плохо держались в глинистой почве.

Под тяжестью Обезьяны, хотя и небольшой, оно стало клониться вниз. Обезьяна опустила голову и увидела разверстую бледно-алую пасть; глянула вверх и содрогнулась от страха: оскаленная морда Тигра и лапы с могучими когтями, нетерпеливо скребущими землю, были совсем близко.

Посмотрела на деревце – и заметила, что ветки его усыпаны мелкими ярко-желтыми ягодами, которые, как было известно Обезьяне, очень вкусны и обладают очищающим желудок действием.

Обезьяна, с трудом оторвав одну из вцепившихся в деревце лап, протянула ее за ягодами, сорвала несколько штук и сунула в рот. А деревце со зловещим шорохом почти полностью вылезло из земли под грозное рычание Шер-Хана и алчное сопение Крокодила.

Обезьяна ела ягоды и наслаждалась их нежным, мягким, бесподобным вкусом, ведь ничего более сладкого ей не попадалось никогда в жизни…

* * *

– Ну? – нетерпеливо спросил Клаус, когда профессор умолк. – А дальше-то что было? Обезьяна спаслась или ее сожрали? И если сожрали, то кто – Крокодил или Тигр?

– Ну конечно, спаслась, – успокоил его профессор, – иначе от кого бы мы узнали эту историю – не от Шер-Хана же, который двух слов связать не может, и уж тем более не от Крокодила…

– Здорово, – кончив смеяться, сказал Клаус, – очень оптимистично. Похоже на Киплинга, но не Киплинг. Сами сочинили?

– Нет, – честно признался профессор. – Я не умею так сочинять.

– И все же, – некоторое время спустя произнес Клаус, – я так до конца и не понял – а в чем смысл жизни-то?

* * *

В понедельник утром Аделаида, пунцовая оттого, что впервые в жизни подверглась осмотру гинеколога-мужчины, сидела на краю жесткого стула, напряженно выпрямив спину, сжимая и разжимая тонкие пальцы.

Заведующий гинекологическим отделением строго глядел на нее из-под кустистых, обильно разросшихся на крупном начальственном лице бровей.

– Неосторожно, ах, как неосторожно, – говорил он, постукивая по столу шведской авторучкой, на которой от встряхивания то появлялось, то исчезало изображение роскошной блондинки в бикини, – как же это вы так? В вашем возрасте… как дети, честное слово!

Брови шевелились, как живые, независимо существующие, нагло лезли вперед, обвиняли; блондинка на ручке презрительно усмехалась – уж с ней-то никогда не могло бы произойти подобной неожиданности.

Аделаида опустила глаза, чтобы не видеть ни бровей, ни блондинки, и уставилась на носки своих больничных тапочек, плотно прижатых друг к другу.

– Но, к счастью, еще не поздно, – смилостивились брови, наверное, тронутые ее смирением, – завтра с утра сдадите все анализы, а в четверг избавим вас от этой неприятности. Операция простая, в воскресенье будете уже дома, с мужем.

О чем он говорит, растерялась Аделаида, о какой операции?

Ах, ну да, она же не сказала, что хочет оставить ребенка…

Не поднимая головы, голосом тихим и решительным Аделаида произнесла это.

Брови не расслышали и попросили повторить.

– Я не буду делать аборт, – повторила Аделаида, – я хочу оставить ребенка.

Брови замерли в изумлении. Потом заведующий отделением откинулся в кресле и грозно засопел.

– Вы хорошо понимаете, на что идете? Чем рискуете?

– Я хочу оставить ребенка, – в третий раз сказала Аделаида.

Заведующий развел руками и посмотрел на замершую у раковины молодую медсестру. Та возвела к потолку густо накрашенные глаза и покрутила пальцем у виска.

Аделаида заметила эту выразительную пантомиму. Губы женщины сжались в тонкую жесткую полоску, но потом она решила, что не стоит обращать внимание на такие мелочи. У нее сейчас более важные заботы.

К тому же молодость – это недостаток, который быстро проходит. В отличие от наглости и глупости – те, верные и неизменные спутницы, остаются с нами навсегда.

– Вы не могли бы объяснить мне, – все так же тихо, вежливо и сдержанно продолжала Аделаида, – есть ли сейчас какая-нибудь угроза для меня или ребенка?

– Ну… непосредственной угрозы нет, – вынужден был признать заведующий; однако сразу же, вспомнив утренний разговор с коллегой Шаховским, добавил: – Но, учитывая эти ваши обмороки, ручаться ни за что нельзя. Особенно, – подчеркнул он, – если вы сейчас самовольно покинете стационар.

– Понятно, – произнесла Аделаида, поднимаясь.

* * *

В палате ее ждала передача от мужа.

Апельсины, большие, идеально круглые, красно-оранжевые, как на рекламе дорогого сока «Ты». И кислые, как недозрелая клюква.

Ничего, думала Аделаида, старательно выжимая сок в больничную алюминиевую кружку, чем кислее, тем лучше – больше витамина С. Моему малышу он очень нужен, да и мне не помешает. А то я какая-то вялая после этой вечеринки (будь она неладна!)…

Я не сдамся, продолжала Аделаида, сжимая несчастный апельсин тонкими нежными пальцами с такой силой, что брызги разлетались по всей палате, ишь, чего удумали, аборт делать! Да ни за что!

* * *

О муже, позаботившемся о ней и приславшем передачу, Аделаида в то время не думала совсем. А вот Борис Федорович о ней думал, и чем дальше, тем больше. Можно даже сказать, что за последние дни он думал о ней чаще, чем за последние десять лет безмятежной и беспечальной супружеской жизни.

Он хотел навестить ее в больнице в понедельник утром, перед лекциями, но его не пустили – сказали, что можно только в приемные часы, с пятнадцати до семнадцати. Борис, впрочем, не очень расстроился – он не представлял, что говорить во время встречи и как теперь вести себя с Аделаидой.

Он попытался передать жене сетку с апельсинами и букетик ее любимых пестрых тюльпанов, но и это удалось ему лишь наполовину.

Апельсины приняли, а цветы завернули – не положено.

К тому же Шаховской уверил приятеля, что ему, Борису, никаких действий по отношению к Аделаиде предпринимать не стоит, нужно только ждать. Время от времени напоминая о себе ненавязчивыми знаками внимания.

Ну вот, он и напомнил.

К Шаховскому Борис относился с полным доверием.

Ему просто повезло, что у него такой друг – чуткий, понимающий, толковый специалист – и что он согласился помочь в таком сложном и деликатном деле, причем бескорыстно.