Правда, иногда, вспоминая слова Шаховского, Борис испытывал нечто вроде легкой внутренней дрожи, но тут же объяснял себе, что приятель совершенно прав и к его логическим построениям не подкопаешься.

Сначала Борис думал, что у Аделаиды в больнице, в силу абсолютно естественных причин, случится выкидыш; но Леонид легко и просто, как дважды два, доказал ему, что этого ни в коем случае произойти не должно.

Пусть лучше Аделаида примет решение об аборте.

– Видишь ли, – объяснял Шаховской Борису, – после того, как она это сделает, ее станет мучить совесть. Она решит, что недостойна швейцарца, которого, судя по тому, что ты мне рассказал, считает идеальным, и вернется к тебе. Вернется, вернется, куда ей еще деваться…

– А если… ее не будет так уж сильно мучить совесть? – выразил сомнение Борис.

– Если не будет… – Шаховской сделал вид, что задумался, – …что ж, другие женщины, как правило, легко прощают себе этот грех. Другие, но не твоя. Она ж у тебя ходячая добродетель…

– Была, – мрачно закончил Борис.

Шаховской пожал плечами.

– Даже если ее не будет очень уж сильно мучить совесть, – продолжил он своим спокойным менторским тоном, – то она все равно не сможет уехать к нему. Почему? Да потому что он ее бросит.

Бросит, это же очевидно. Вот скажи, как бы ты поступил, узнав, что женщина, которую ты любишь и на которой собираешься жениться, убила во чреве твоего ребенка?

Борис поежился.

– Но ведь тогда надо, чтобы швейцарец об этом узнал…

– Полагаю, это можно будет устроить, – усмехнулся Шаховской. – Ты ведь говорил, что она познакомилась с ним у себя в школе?..

Школа… – тут Шаховской мечтательно улыбнулся, – множество пылких одиноких женщин с нерастраченными чувствами и романтическими иллюзиями… Знаешь, Борис, я даже жалею о том, что вынужден брать за свои услуги столь высокую плату! Из-за этого бедные учительницы не могут позволить себе обратиться ко мне за советом и помощью…

Борис дико посмотрел на него, и Шаховской, кашлянув с нарочитым смущением, закруглился.

– Короче говоря, найдутся люди, сообщат, – сказал он. – Если у твоей жены до последнего времени и не было в школе активных «доброжелательниц», то теперь они наверняка появились. Всего-то и надо – намекнуть… пустить слух об аборте…

Борис поежился снова.

– Или, может быть, – возвысил голос Шаховской, – ты предпочитаешь, чтобы она все-таки от тебя ушла?

Борис решительно помотал головой.

Он был готов простить Аделаиду и никогда не напоминать ей о случившемся. Он даже, если хотите знать, решил впредь уделять жене больше внимания… ну там, в театр с ней раз в год сходить или взять с собой на футбольный матч…

Лишь бы только она вернулась и их благополучная, такая удобная и привычная для него жизнь потекла бы по-старому.

И потому, несмотря на легкий озноб, пробегавший по спине, когда он размышлял о нынешних неприятных обстоятельствах, Борис согласился с Шаховским и предоставил ему полную свободу действий.

Борис вовсе не был человеком глупым или злым, просто больше всего на свете он ценил собственный комфорт и благополучие.

* * *

Клаус проснулся с ясной головой, но с совершенно онемевшим телом.

Сегодня понедельник, подумал он и обрадовался – не тому, конечно, что началась новая неделя, а тому, что смог так легко и сразу же сориентироваться во времени.

Сориентироваться в пространстве оказалось сложнее.

Прямо над ним пламенел кусок ярко-фиолетового неба, втиснутый в рамку из темного, почти черного, камня.

Такой же камень сдавливал с двух сторон его бедное тело.

С усилием приподняв голову, Клаус увидел профессора.

Тот спал или просто лежал неподвижно на боку (ему, как и Клаусу, было не развернуться в узкой щели), выбросив вперед руку и уткнувшись лбом в локтевой сгиб.

Его пальцы почти касались Клаусовой обуви. Ветер слабо шевелил светлые волосы.

* * *

Н-да… А что, собственно, было-то?

Вроде бы ночью они сидели в этом самом ущелье, куда загнала их лавина, и отчаянно пытались не замерзнуть. То есть сначала оказалось не так уж и холодно – они надели на себя все имеющиеся теплые вещи, завернулись в спальники и ждали, пока взойдет луна. Темнота была в ущелье – хоть глаз выколи.

Попытки разжечь уголь ни к чему не привели – только зря истратили полкоробка спичек. Куски угля, сложенные в кучку прямо на дне ущелья (дно оказалось совершенно гладким, словно вычищенное, никаких мелких камней, не говоря уже о крупных, из которых можно бы сложить примитивный очаг), даже обильно политые горючей жидкостью, нипочем не желали разгораться.

Но в общем было терпимо. Остатки коньяка из неприкосновенной фляжки решили пока не трогать – оставить на самый уж крайний случай. Чтобы скоротать время, что-нибудь друг другу рассказывали.

Клаус вспомнил профессорскую историю об обезьяне, вовремя наевшейся слабительных ягод, и улыбнулся. Кажется, там была еще какая-то философская подоплека, но какая? Клаус не мог вспомнить. Ну и ладно, неважно сейчас это… А вот что случилось дальше?

Значит, сидели они спиной к спине, Клаус лицом ко входу в ущелье, а профессор – лицом к неизвестному будущему.

И вдруг это самое будущее обрушилось на них. Примчалось, налетело, завыло ледяным ветром.

В затылок Клауса, к счастью, защищенный шерстяной шапочкой и меховым капюшоном, швырнуло целой лопатой колючего тяжелого снега. Перед глазами в кромешной темноте закружились и замерцали белые звездочки.

Стало так холодно, что зубы Клауса начали выбивать дробь. Чей-то голос, ледяной, тонкий и злобный, несколько раз явственно провыл ему прямо в уши: «Уходи… уходи… уходи…»

При этом ногам Клауса, вытянутым в сторону входа, было почему-то несравнимо теплее, чем голове. И ветер, не ослабевая, дул в ту сторону, словно намеревался вышвырнуть путешественников из ущелья, туда, откуда они пришли, на каменную полку, где (Клаус почему-то в том не сомневался) совсем не было снега и над которой давным-давно появилась луна.

Клаус хотел обернуться и посмотреть, что с профессором – ему-то злобные духи ущелья дули прямо в лицо, – как получил очередную снеговую затрещину и медленно поплыл куда-то по темной, с белыми кружевными завихрениями ледяной реке.

И унесло, утянуло бы Клауса в неведомые черные пропасти, в самый ад, если б мощная рука профессора не развернула парня к себе и не прижала к его губам флягу со спасительным жидким огнем. Клаус, всхлипывая, присосался к фляге и почувствовал, что сковавшие тело ледяные кольца распались. Почти сразу же теплой волной накатила дремота, и Клаус, хотя и повторял себе слова профессора, что спать нельзя, только не здесь, только не сейчас, поддался ей.