То, что мать Лео и Камиллы называла студией, в действительности было довольно просторной двух- или трехкомнатной квартирой с отдельной спальней для каждого и, само собой, отдельной кроватью в каждой; однако близнецы спали в самой большой комнате, сдвинув обе кровати в одну и расставляя их по спальням только накануне визитов родителей или братьев с сестрой; а в те дни, когда я оставался у них ночевать, мы снимали матрац с одной из кроватей и делали из него импровизированное ложе на паркетном полу. «Закидывай ноги на подлокотник, — крикнули они, а то посмотришь на твою неудобную позу — и у самого спина заболит». — «Ладно, если ответите мне». — «Ну?» — «Помните тот день с качелями?» И все завертелось по новой, мне казалось, что я вновь хватаюсь за веревки качелей и изо всех сил тяну их на себя. В конце концов они вспомнили. «Ты толкнул нас в грязь, испачкал мое платье и майку Лео». — «Неправда!» Но это было правдой, я вспомнил об этом в то самое мгновение, когда протестовал. «Ты сделал больно Камилле, а она надела это платье специально, чтобы ты обратил на нее внимание». — «Брось заливать, это ваша бабушка так ее нарядила, чтобы немного приучить носить платья до отъезда к родителям, она сама мне сказала!» — «Какая разница, ты все равно хотел сделать ей больно», — стоял на своем Лео, а Камилла искоса посматривала на меня. Я же все сильнее распалялся: «Ты раскачивал ее слишком сильно, у меня от страха душа в пятки ушла. Вы сами виноваты, зачем было болтать все время, что вы скоро умрете?!» А они в ответ: «Но это же не причина, чтобы вывалить нас в грязи».

Однако несколько дней спустя Камилла неожиданно спросила меня: «Помнишь тот случай с качелями?» Я промолчал, но заметил, что у нее что-то было на уме. «Мы обменялись одеждой, а ты сделал вид, что не заметил уловки!» — бросила мне в лицо Камилла. «Как это?» — «Это не я, а Лео был в платье». — «Не может быть!» — «Ты же не хотел, чтобы мы были похожи друг на друга», — вступил в разговор Лео. И Камилла с торжеством в голосе: «Вот мы и схитрили, чтобы посмотреть!» Я раздраженно замотал головой: «Глупости какие!», а они в ответ: «Ты помнишь, как бабушка вытаращила глаза?» Я, конечно, помнил растерянный взгляд госпожи Дефонтен, покачивающей головой от изумления, и господина Дефонтена, яростно вскапывающего лопатой огород. А эти маленькие шельмы все твердили: «Но это же не причина, чтобы вывалить нас в грязи».

Успокоиться. Промолчать, встать в защитную стойку. «Но вам же это понравилось», — сказал я. Пренебрежительный тон, сухая констатация фактов.

Они резко вскочили с кровати и набросились на меня с обеих сторон. Мне удалось отбить атаку, повалив их на пол. Долгое время я был гораздо сильнее их, но с годами наши силы сравнялись, и теперь мне приходилось попотеть, чтобы справиться с ними, но еще сильнее приходилось стараться, чтобы не прижаться к Камилле, ее упругому мускулистому телу, когда она оказывалась в невыносимой близости от моего сердца, когда я чувствовал легкость ее маленьких грудей, слышал биение ее сердца. Мир замирал и погружался в тишину, когда я держал Камиллу в своих объятиях, но иногда на меня приземлялось тело Лео, и меня пронизывал ужас — настолько его тело было похоже на тело Камиллы, но это была не Камилла. Мне нужно было скрывать, что я испытываю непреодолимое влечение к телу Камиллы и ужасающее меня самого влечение к телу Лео. Борясь с ними, я боролся с собой, но, к счастью, эти схватки были короткими — несмотря на свои спортивные фигуры, они не были драчунами и быстро уставали. «Вы достали меня», — пробурчал я, поправляя на себе одежду, и всё встало на свои места: мы сидели и ждали Анну, нежную маленькую бабочку, чей невинный полет я прервал, не сумев ни удержать, ни защитить.

«Ты же не любишь Анну», — говорил я Лео. «Нет, люблю», — возражал он, а во мне закипала скрытая ярость. «Тогда я валю отсюда, я больше не обязан нянчиться с тобой», — кричал я. «Послушай, Рафаэль…», и я умолкал. «Послушай, Рафаэль…», я замер с бьющимся сердцем, но с бесцветных губ Лео не слетели прежние слова, которых я ждал, в его глазах читалась безмолвная молитва, а черты лица вдруг резко изменились, и он стал похож на растерянного ребенка. Камилла, молча встав за мной сзади, опустила руки мне на глаза, на моих плечах подрагивали ее маленькие упругие груди, и мы втроем впали в апноэ, замерли на минуту, но именно в ту минуту мы были по-настоящему искренни в своих чувствах. Я был взволнован до глубины души, я был с ними, я был единственным существом в мире, способным быть с ними до конца. Они не были злыми, и временами я любил их простой и безграничной любовью, которая родилась до нашего рождения, как им хотелось думать, если вы понимаете, о чем я говорю. В то время мы много курили, у Лео и Камиллы были, казалось, нескончаемые запасы травки, и, думаю, что в такие дни голова у меня шла кругом.

Я переходил на их широкую кровать, и наши тела сплетались в один большой клубок. Мы молча передавали друг друг у косячки, влажные от общей слюны, и так лежали, укутанные легким облачком дыма, будто впавшие в кому, растворившись в тумане, путешествуя во времени и пространстве, — никакой эрекции, никакого секса, облачко дыма превращало нас в единое целое, нечто мягкое, едва осязаемое, погруженное в полный покой.

Обо всем этом адвокаты противоборствующих сторон — Бернара Дефонтена и матери Анны — узнали из нашего дневника, превратив самые нежные моменты нашей дружбы в какую-то грязь, хотя это редко случалось, что мы курили в кровати, а Лео и Камилла лежали обнаженными, потому что им было то ли лень одеваться, то ли хотелось подразнить меня, но подразнить по-доброму, хотя, согласен, понять это трудно, в любом случае, я оставался одетым, поскольку ни мой характер, ни мое воспитание не позволяли мне прогуливаться голышом. В доме моей матери подобное вообразить было невозможно.

В нашем крохотном домишке царили другие порядки: мы задергивали занавеску в ванной, плотно завязывали халаты по утрам и нарочито громко предупреждали о том, что собирались зайти друг к другу в комнату. Мы даже значения этому не придавали, все происходило само собой, однако у Дефонтенов-родителей, насколько я понял, всё было не так. Они привыкли проводить время на пляжах, в клубах, частных бассейнах. «Я что, по-вашему, отсталый, раз не раздеваюсь?» — недовольно бросал я близнецам. «Ты не понимаешь, мы это делаем не нарочно, а просто не обращаем друг на друга внимания, вот и все». Но я все равно беспокоился и невольно представлял свою мать на пляже, на берегу пруда. У нее была большая тяжелая грудь, и она всегда поворачивалась ко мне спиной, чтобы снять лифчик, а я всегда отводил взгляд. Нет, моя мать не могла бы выставлять свою грудь, а вот Бернар Дефонтен и его супруга регулярно посещали фитнес-клубы, и у них даже был личный тренер. Я видел на фотографиях, которые показывали мне близнецы, их отца, загорелого, с великолепно очерченными мускулами, и их мать, тоже загорелую, но, возможно, слишком крупную женщину. Они действительно выглядели богатыми людьми, уверенно чувствующими себя в любой ситуации. На фотографиях они всегда смеялись. «Прикольно, да?» — словно говорили они. Ван Брекер-Дефонтены находили свое предназначение в том, чтобы радоваться жизни, а те, кто не разделял их мнения, считались занудами, которых деликатно, но решительно выставляли вон из их общества.