Комизм ситуации состоял в том, что пруссаки, разбитые Наполеоном, вынуждены были стать его союзниками и, предав прежний альянс, участвовать в походе на Россию. Слова, сказанные Воронцовым, звучали так вежливо, что адъютант Блюхера не знал, издеваются над ним или льстят из самых дружеских соображений. Зато остальные прекрасно понимали, что брошенная Ермоловым грубость лишь по форме стала своей противоположностью, а по сути приобрела ещё большую оскорбительность.

Командующий подмигнул своим. Принял игру. И снова как бы невзначай обронил:

— Имел вас мой дед в Семилетнюю войну. Потом я, грешный, пока гнал до Березины. Надо будет, и ещё отымеем. Так за боевое взаимодействие!

Адъютант глазами хлоп-хлоп. Наши стоят, от смеха давятся. Михаил Семёнович с невозмутимым видом переводит суть сказанного:

— Его высокопревосходительство подчёркивает, что братская любовь скрепила наши сердца ещё во времена Фридриха Великого. И позднее, когда ваши доблестные войска показывали нам дорогу, по пятам преследуя солдат Бонапарта от Москвы до западных границ. В дальнейшем же соединение наших армий оказалось столь глубоким, что трудно передать всю полноту нашего удовольствия.

Так продолжалось ещё несколько минут, потом союзные представители удалились, сбитые с толку. Едва дверь за Рёдером закрылась, Ермолов махнул рукой красным от сдерживаемого смеха офицерам.

— Вольно. Ржите, жеребцы! Ну, граф, ну, позабавил. Давно так легко не было. Кажется, всё сказал. Прямо в глаза. Что за счастье!

Затем, отослав штабных, он пригласил Михаила Семёновича к себе в кабинет. Предложил сесть. Позволил рассматривать себя сколько влезет. Был он грузен, шея короткая, седоватые волосы стояли вокруг головы торчком, как грива. Острый, вызывающий прищур глаз. Несмотря на явную браваду, насторожен и хитёр. Может задавить лапой. А может оставить на потом. Пока сыт.

— Я о твоих подвигах наслышан, — рыкнул Алексей Петрович. — Небось, держишь обиду, что в команду ко мне попал? Думаешь, сгною? Зверь Ермолов. Страшилище на всю армию. Правильно думаешь, таков я и есть. Угодно принять меня командиром — будем служить. Нет, воля ваша — от меня выйдут одни слёзы. Ни связи, ни заступничество вам не помогут.

Воронцов дождался, пока командующий замолчит, и ответил в тон, так же твёрдо:

— Вы, Алексей Петрович, старше меня и служить начали много раньше. Потому не могу считать за бесчестье быть под вашей командой. В армии я никогда на связи своей семьи не опирался. Угодно вам иметь в подчинении генерала, к которому после каждой вашей грозной выходки станут бегать обиженные? — будем работать. Нет, воля ваша. Я приказов не обсуждаю, но и в бараний рог себя согнуть не дам.

Ермолов рассмеялся. Протянул руку.

— Вы мне нравитесь, — бросил отрывисто. — Как вы это лихо при Краоне... Жаль, жаль. Трус Блюхер! Ещё там бы с Бонапартом разделались. — Он пожевал оттопыренными губами. — Даже не знаю, хватило бы у меня пороху вот так, без приказа, заменить командующего.

Ермолов подошёл к бюро, щёлкнул выдвижной крышкой, извлёк какой-то листок.

— Тогда вами все гордились. Многие хотели иметь ваш портрет. Без высочайшего соизволения было гравировано, по образчику, который хранился у покойного Марина, поэта. И я, старый дурак, тоже взял в виде фронды. Знай наших.

Михаил Семёнович был тронут. Он знал историю с изображением. Но сам не видел. Теперь вот только и довелось. Из рук соперника. Действительно, с маленького акварельного портрета, который лет десять назад подарил Марину по дружбе.

— Кто бы мог предположить, что нас вот так лбами друг к дружке поставят? — раздумчиво проговорил Ермолов. — Дело чести нашей, батюшка, удержаться от ссор. Я, сударь мой, не хочу давать ни двору, ни свитским комедию наших честолюбий. Человек я жёсткий. Но не злодей. Примите, каков есть.

Воронцов принял. А что оставалось делать? Вскоре они сошлись. Абсолютно разные. Во всём противоположные. И крепко пришедшиеся друг другу по сердцу. Прослужили вместе год. Расставались со слезами. Михаил уходил командующим оккупационного корпуса. Знатное повышение. Ермолов на Кавказ. То ли взлёт. То ли немилость. Там целая армия. Но уж больно далеко от столиц... Видно, не оправдал Алексей Петрович высочайшего доверия. Всё сделал на зло. Полюбил врага. Совсем по-христиански. На такой оборот ни в штабах, ни при дворе не рассчитывали.

Теперь, слушая государя, Михаил Семёнович должен был сделать вывод, что они с Ермоловым кругом не правы. Барахтались в мелком самолюбии. А император тем временам «радел за армию». Но познавай дерево по плодам. А плоды были горьки.

— Ваше императорское величество, — дрогнувшим голосом произнёс Воронцов. — Если я в чём-то провинился, умоляю, скажите прямо и дайте возможность оправдаться. Я ничего не скрываю. Мой корпус — моя защита. Состояние людей, их выучка, довольствие — единственные мои рекомендации. Если они угодны вашему величеству, я буду оправдан в ваших глазах и во мнении света. Если нет, значит, служба моя не на пользу Отечеству. И я удалюсь, оставив дела тем, кто более сведущ.

Александр выдержал паузу и вдруг сказал совсем не то, чего от него ожидал граф.

— Вы первый, кому мне хотелось бы в Париже сообщить радостную новость. Франция принята в семью Священного союза. А британский кабинет, уважив наши дипломатические резоны, согласился вывести свои войска раньше срока. Я нахожу в этом немалую вашу заслугу, граф.

Михаил Семёнович не позволил себя спровоцировать. Пробный камень упал в колодец.

— Вся моя заслуга, государь, только в том, что войска вашего императорского величества здесь, во Франции, ничем не уронили перед союзниками достоинства русского имени, — отчеканил он.

Александр мгновение смотрел в лицо собеседника, стараясь отыскать следы волнения. Он почти позавидовал умению Воронцова держать непроницаемую маску. Ни одна морщинка не изменила своего направления. Даже эта, вертикальная, между бровей, которая, то сжимаясь, то разглаживаясь, легче всего выдаёт состояние человека. А твёрдые складки в углах губ вообще не дрогнули.

— Что ж, будь по-вашему, — заключил государь. — По случаю моего приезда из Аахена и принятия Франции в союз континентальных монархий намечены совместные манёвры бывших оккупационных войск. Перед выходом домой все хотят показать себя. Там и увидим выучку ваших людей. По ней и станем судить об основательности или беспочвенности слухов, преследующих ваш корпус.

Воронцов вышел от императора почти обнадеженным. Такое решение устраивало его как нельзя больше. Граф был уверен в своих войсках и заранее радовался, зная, что на манёврах они оставят далеко позади и педантов пруссаков, и легкомысленных австрийцев, и даже, возможно, флегматичных островных вояк, уставших торчать в чужом краю.

Император провожал Михаила взглядом через окно и сухо барабанил пальцами по раме. Губы Александра Павловича выгибались в презрительной усмешке. «А ведь Воронцова так и подмывало спросить о планах относительно Бельгии. Бедный граф!» Впрочем, государь сумел уверить и добряка Гийо, и милую Аннет в своём желании сделать их «французскими величествами». Но сам и мысли не допускал о реальности подобного развития событий. Энтузиазм нидерландской родни и тамошней эмиграции только пошёл на пользу. Всё этому поверили. Даже англичане. И дали слабину. С дипломатическим поручением к герцогу Ришелье был отправлен именно Бенкендорф, друг командующего. Он, конечно, не мог не проболтаться «брату Михайле». А тот, по связи с Веллингтоном, не стал скрывать опасность от британцев. Итог был один: блестяще сыгранная партия. С ней царь мог себя поздравить. Франция вошла в Священный союз. И ещё важный момент: ни Воронцову, ни Бенкендорфу доверять нельзя. Опытом доказано.