Что ж удивляться тому, что нас постоянно удивляет наше будущее? Мы как больной с корсаковским синдромом – постоянно обнаруживаем себя в новых обстоятельствах и никак не можем взять в толк, как мы тут очутились – что за помутнение у нас было «до» и что это за муть, окружающая нас «после». Карл Маркс, и потому читать его следует, и именно как методолога, смог предсказать будущее на значительный исторический период – пусть всё происходит и не так именно, как было предсказано (другая механика, другие действующие силы), но, по сути своей, государственная модель современной Западной Европы, конечно, социалистическая – в точности как предсказывалось! Мы же всякий раз словно бы разворачиваемся на 180 градусов, чтобы снова оказаться в исходной точке и начать всё заново. Парадокс маятника в том, что, хоть он и помогает нам отсчитывать время, сам он ходит по замкнутому кругу, а в круге этом, по определению, времени нет. Мы – как тот маятник – во времени, но без времени. И пока это время не будет нами, наконец, осмыслено, пока оно не появится внутри того, что мы так хорошо, в отличие от просвещенного Запада, знаем как ресурс, толку от наших ресурсов не будет никакого.

Надо ли говорить, что этот наш суверенный и особый российский «ресурс» традиционно называется «властью»? Мы сами зачастую не знаем, что мы называем этим мифологизированным словом. Когда мы говорим «власть», мы не мыслим ни конкретного человека, ни определенные институты, ни даже сколько-либо внятные функции. «Власть» – и всё тут. В действительности же, конечно, речь идет о возможности или невозможности удовлетворения наших потребностей – причем не только сейчас, но и в каком-то будущем, которое мы, впрочем, не слишком себе представляем. Именно поэтому «власть» для нас – несомненная ценность, определяющая всю нашу экономическую реальность и саму логику социально-экономического обмена. Отсюда коррупция, взяточничество, «откаты» и «благодарность» – на всех уровнях социального бытия одна и та же история (лишь масштабы и содержательные элементы меняются). В действительности же, если присмотреться, то мы всегда найдем здесь и актора ресурса (власти), и стоящую за ним реальность (от генерального подряда на госзаказ до личного знакомства с «нужными людьми» в ЖЭКе). Но если с понятием «власти» ничего невозможно поделать – оно слишком самодовлеющее и при этом обтекаемое, то понятие «ресурса» куда более функциональное.

Возможно, главное отличие концептов «власти» и «ресурса» – это всё то же самое время. Всякий «ресурс» неизбежно временен (как запас бензина в топливном баке) – и это осознается, и факт этот никого не смущает, а сам «ресурс» не теряет от осознанности этого факта своей ценности (бак бензина – лучше, чем пустой бак). Но если вы пытаетесь помыслить «власть», ограниченную во времени, то она, как по мановению волшебной палочки, тут же теряет в наших глазах львиную долю своей былой ценности.

Вся психологическая сила «власти» – в заданности ее «вечности», «неизменности», «несменяемости»: «власть» должна быть «вечной», или она не «власть» (именно поэтому так важна ее перманентная сакрализация). Но, как нам хорошо известно из метафизики времени (спросите хотя бы у Пиамы Павловны Гайденко), «вечное» – это значит «вневременное», а если «вневременное», то неизменное, а если неизменное, то и не развивающееся.

Иными словами, если наше существование определяется концептом «власти», то мы, в принципе, не способны заглядывать в будущее и не способны овладевать им, а что станется с нашей экономикой при таком подходе – лучше и вовсе не думать. В связи с этим переозначивание – то есть замена в массовом сознании понятия «власть» на понятие «ресурс» – вполне может благотворно сказаться на том, как мы понимаем мир, что мы в нем видим, а также на том, как и насколько успешно мы в нем действуем. В конце концов, мы сами по себе (правда, при определенных условиях, о которых читай выше) вполне можем быть ресурсом, но никогда не сможем быть властью (какую бы должность в государстве мы ни занимали), но только под ней – поскольку она по самому своему существу (как метафизический концепт, определяющий наши мысли и поведение) «надличностна» – «вечная» и «сакральная». Очевидно, впрочем, что сила нового, нарождающегося феномена ресурса подточила уже былую сакральность «власти»: децентрализация (за счет увеличения количества акторов), в процессе которой каждый актор «отгрызает» себе какую-то, пусть и малюсенькую, «площадку», приводит к тому, что «верховная власть» может управлять лишь «в ручном режиме», а иначе ее сигналы не проходят (точнее – именно проходят, только вот между местами, где акторы сосредотачивают свои ресурсы).

Соединенные Штаты – также прошедшие специфический путь развития, отличный от европейского, – другая крайность (и, видимо, неслучайно, мы именно по отношению к Штатам испытываем столь сильные и противоречивые чувства – от восторженной зависти до лютой ненависти). Историческая динамика «форм общественных отношений» в США, хоть и по-другому, но всё же, как и наша – российская, отличается от классической европейской: «рабство», параллельное «демократии», при этом, «рабство» сугубо «капиталистическое» (будущих афроамериканцев приобретали как классическую «рабочую силу», искусственно формируя таким образом «пролетариат»), относительно длительный период, по сути, феодально существующих городов и штатов (отголоски чего наблюдаются и по сей день). И по большому счету, ощущение «ресурса» для Штатов тоже не в новинку, только этим ресурсом для них всегда была метафизика «силы», причем самого разного вида и толка – от способов охраны частной собственности до «силы» как социального успеха, и такая же идеология «силы» в геополитике, бизнесе и финансовом секторе. Но описанная децентрализация сказывается и здесь: если раньше эта сила всегда так или иначе была локализована и находилась в чьих-то руках, то теперь она опять-таки растаскивается отдельными акторами, становится мелкодисперсной и выливается, подобно «темному валовому чувству», в школьные расстрелы и в фергюсоновские события.

Иными словами, мы подошли к новому этапу своего исторического развития с прежними «грехами» и прихватами. При этом мир, в котором мы привыкли действовать так, как мы привыкли, сильно изменился. Осознаем мы это или нет, но мир ресурса – мир «Капитала 3.0» – уже здесь, и эти ресурсы раскручивают маховик новой реальности. Зыбкие пласты, лежавшие в основе прежней организации нашей жизни, смещаются относительно друг друга, нащупывая новую, более устойчивую конфигурацию. Но нащупают, судя по всему, весьма не скоро, гарантируя нам неопределенно длинный период не самого, мягко говоря, приятного времяпрепровождения.

Уоррен Баффетт как-то сказал: «Если вы все такие умные, то почему тогда я такой богатый?». До нашего многострадального отечества эта фраза докатилась в несколько измененном и убогом виде: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?». Картинка из «лихих 90-х» – быдловатый «новый русский» в малиновом пиджаке и невзрачный правопреемник «советской интеллигенции» решают вопрос о ценности интеллектуальной функции… Выглядит глупо. Но Баффетт прав.

Пока я, с любезного позволения «Сноба», мучил читателя своим «Кризисом "Капитала 2.0"», оффлайн бурно развивались события, иллюстрирующие один из его ключевых тезисов – чрезвычайную хрупкость экономического мира, главной ценностью которого является (являлось) «доверие». Российский ЦБ, банки, валютная биржа, экспортеры и прочие подобные институты демонстрировали предельное перекрестное недоверие друг другу. Отсюда головокружительные кульбиты рубля, эпохальный рост процентной ставки и, как результат, абсолютная недоступность кредитов для реального сектора, которому теперь уже в принципе никто не доверяет. «Скорость доверия», работающая в обратную сторону, – то есть скорость обрушения доверия, – решительно сделала свое дело: раньше мы страдали от ручного управления, а теперь испытали на себе действие самого настоящего кондового ручника. Тормоза нашего паровоза, срываясь на визг, скрежещут, искры летят во все стороны, рельсы гудят, а публика замерла с лицами, выражающими немой крик товарища Мунка… Немудрено, останавливаемся задолго до коммуны.