Мы уже совершенно привыкли к мысли, что живем в информационную эпоху, но, констатировав этот факт, мы не сделали ровным счетом никаких выводов, касающихся нас самих.

Дуглас Рашкофф – медиа-аналитик и медиа-активист, изобретший термин «медиавирус», – достаточно точно охарактеризовал ситуацию, в которой мы оказались: «Иллюзия безграничности не завоеванных территорий разрушена навсегда. Свободного пространства попросту больше нет, колонизировать больше нечего. Единственная среда, в которой наша цивилизация еще может расширяться, наш единственный настоящий фронтир – это эфир, иными словами – медиа. Непрерывно расширяющиеся медиа стали настоящей средой обитания – пространством таким же реальным и, по всей видимости, незамкнутым, каким был земной шар пятьсот лет назад. Это новое пространство называется инфосферой».

Звучит, наверное, даже оптимистично, но следовало бы обратить внимание на эффект информационных ножниц, неизбежно возникающий в указанной инфосфере. А ножницы эти режут интеллектуальную функцию по живому.

С одной стороны, доступность информации лишает нас необходимости помнить и думать. Объяснить десятилетнему отпрыску (в доказательство могу представить мой собственный родительский опыт), что скачать статью из Википедии – это еще не значит подготовить реферат по теме, принципиально невозможно, потому что информации в такой статье, как правило, даже больше, чем может быть нужно пятикласснику. Иными словами, доступность знания практически полностью лишает интеллектуальную функцию необходимости работать – то есть тренироваться и развиваться.

С другой стороны, информация стала сейчас не просто доступной, но и агрессивной. Она вмешивается в жизнь человека, полностью подчиняя себе всю логику его поведения: утро «нормального человека» начинается со смартфона, день проходит с ним же и только в момент засыпания он, наконец, выпадает из его слабеющих рук (разумеется, смартфон – лишь одна из множества используемых нами точек доступа к колонизирующему нас «эфиру-фронтиру»). Мы находимся в состоянии постоянного потребления информации (контента), напоминая собой лошадь барона Мюнхгаузена, которая, по известным причинам, никак не могла напиться. Интеллектуальная функция в такой ситуации работать не может и не будет, потому что незачем.

Как результат, главный вопрос, который тревожит любого современного, мало-мальски соображающего руководителя – это катастрофическое отсутствие кадров. Казалось бы, людей в этом мире предостаточно, но с подавляющим большинством из них никакой каши не сваришь, потому что они, прошу прощения, банально не умеют думать. Не то чтобы они все подряд были клиническими идиотами, просто их мозг неспособен к созданию новых интеллектуальных объектов, он лишь воспроизводит то, что не так давно было им воспринято. Еще один медиа-активист – Николас Карр – пророчествует в своей книге «Пустышка»: «Как только мы начнем полагаться на компьютеры в познании окружающего нас мира, наш собственный интеллект упростится до уровня искусственного».

Что ж, мы вполне можем констатировать, что это «как только» уже началось.

* * *

Думанье думанью рознь. Сказать эрудированному, информационно подкованному субъекту, что он, прощу прощения, не умеет думать – значит пойти на открытый конфликт. Он оскорбится, потому что думает, что он думает – у него есть мысли, представления, определенные знания. Но такими же, по существу, нейрорефлекторными дугами могут похвастаться и собаки, и макаки, и даже аплизии, а тем более Caenorhabditis elegans. Но еще страшнее, что все это также знают Яндекс, Google и Википедия. Вот почему в информационную эпоху исключительную ценность обретает не просто знание как таковое, а умение с ним работать – работать своей интеллектуальной функцией.

Интеллектуальная функция относительно неисчерпаема, возобновляема, но предельно дефицитна – и чем дальше в информационный лес, тем, к сожалению, развесистее будет эта клюква. Данный ресурс принадлежит к числу предельно неразведанных – существующие измерители интеллекта совершенно не работают (по крайней мере, их прогностическая ценность уверенно стремится к нулю), технологии развития и стимулирования интеллекта пока никак себя не оправдали, а исследования в области коннектомики и искусственного интеллекта, даже с учетом самых смелых оценок, в отношении собственно интеллектуальной функции категорически ничего не обещают.

Полагаю, наша цивилизация стоит перед самым радикальным в ее истории вызовом – сможем ли мы в принципе сохранить интеллектуальную функцию в информационную эпоху? Сохранится ли, так сказать, мысль в обществе знаний? Ответ неочевиден, но понятно, что если мы не справимся – все наши хваленые знания превратятся в глиняные черепки, а колосс инфосферы обрушится с металлическим звоном.

Есть у меня подозрение, что за этот текст я сильно получу от Александра Глебовича Невзорова по голове. В отношении предыдущей статьи он примирительно сдержался, сказав, мол, «вот не понимаю я, Курпатыч, что ты полез в эти home-ские игры?!». А тут ведь может и не стерпеть. Анализируя человеческий род в исторической перспективе (со всеми его абсурдными верованиями, самовозвышающими обманами, жестокостью, глупостью и исключительно человеческой бесчеловечностью), он был бы, наверное, и рад, да не может позволить себе необходимого для подобной авантюры оптимизма. Но и мои размышления о будущности интеллектуальной функции, надо признать, тоже не от наивной веры в человечество – его «разум», «силу» и «дух», а, скорее, от осознания некой неизбежности.

Проще говоря, это для меня личный вопрос – мне самому бы хотелось прожить жизнь в мире, где еще ощущается работа интеллектуальной функции. Когда, например, мы общаемся с Александром Глебовичем (я, впрочем, в основном только слушаю), я живьем наблюдаю за работой интеллектуальной функции – и это замечательное чувство, лучшее из всех, наибольшее из удовольствий. Сам Александр Глебович, скорее всего, феномен «интеллектуальной функции» будет отрицать, резонно возвращая нас к тому факту, что от мозга кроманьонца, которым мы обладаем, не следует ожидать слишком многого. Но я и не жду, это просто такой мой осознанный и сознательный гедонизм. А еще это ресурс, в эмпирической эффективности которого я совершенно не сомневаюсь.

Вопрос «что происходит на самом деле?» – роковой для человека думающего – имеет множество расшифровок. Его можно интерпретировать в рамках методологии мышления как вопрос о границах наших познавательных иллюзий. Каждый живущий надежно защищен от суровой «пустыни реальности» простыми и сложными фантазматическими экранами, ментальными конструктами, алгоритмами фонового и автоматического мышления – интеллектуальной функции без оригинальной мысли, без творческих открытий, фактически и без субъекта. Необходимость с боем прорываться к грозным и неприступным вещам внешнего мира – это драматургический нерв, казалось бы, кабинетной методологической работы. Используя популярную метафору, можно свести вопрос к рецептуре «красной пилюли истины» или ударной дозы гносеологического «отрезвина» (из романа Станислава Лема «Футурологический конгресс»). По принятии этого сильнодействующего средства привычный мир начинает сначала слегка плыть, как прогретый асфальтом воздух, а затем и вовсе растворяется, обнажая пугающе незнакомую и неуютную территорию – территорию, для которой нет готовой карты.