Между тем, как я полагаю, могут существовать сотни и даже тысячи детерминант креативности. Все, что помогает личности двигаться в направлении большего психологического здоровья или более полной человечности, ведет к изменениям личности в целом. Эта более человечная, более здоровая личность будет обнаруживать десятки, сотни и миллионы отличий в поведении, переживании, восприятии, общении, обучении, труде и т. д., причем все это будет более "творческим". Она станет просто другой личностью, которая будет иначе вести себя во всех отношениях. И тогда вместо единственной тайной кнопки, или секретного приема, или курса на три зачетных единицы, которые предположительно обеспечат большую креативность ad hoc, в данной ситуации, возникнет целостная, организмическая точка зрения, которая порождает иной вопрос: "Почему бы не сделать так, чтобы каждый курс помогал развитию креативности?". Очевидно, этот подход к воспитанию личности будет способствовать становлению лучшего типа личности, поможет личности стать больше, выше, мудрее, восприимчивее — и, вероятно, креативнее применительно ко всем сторонам жизни.

Приведу один пример. Мой коллега, Дик Джоунс, написал докторскую диссертацию, которая представляется мне очень важной с философской точки зрения, хоть она и не привлекла достаточного внимания. Проведя со старшеклассниками своего рода курс групповой психотерапии, Д. Джоунс обнаружил, что к концу года у них резко снизились расовые и этнические предрассудки — несмотря на то, что в течение всего года он специально избегал даже упоминания соответствующих слов. Предрассудок не создается нажатием кнопки. Никто не учит людей предрассудкам и не может напрямую научить людей "быть без предрассудков". Мы пытались делать это, но без большого успеха. Однако отсутствие предрассудков достигается как эпифеномен, как побочный продукт просто благодаря тому, что человек становится лучше, будь то под влиянием психотерапии либо других воздействий, улучшающих его личность.

Уже около двадцати пяти лет назад мой стиль изучения креативности существенно отличался от классического научного (атомистического) метода. Мне пришлось разработать технику целостного интервью. То есть, я старался узнать каждого человека возможно более глубоко и полно в его уникальности и индивидуальности — до такой степени, чтобы я ощутил, что понимаю его в целом как личность. Я старался получить весьма полные и целостные описания людей и их жизненных путей, не задаваясь наперед частными проблемами или вопросами, то есть не абстрагируя какой-либо один аспект личности. Иными словами, я действовал идиографически.

Но после этого можно уже действовать номотетически, задавать конкретные вопросы, осуществлять простую статистическую обработку, приходить к общим заключениям. Можно рассматривать каждого человека как бесконечность, но и бесконечности можно складывать, вычислять проценты и т. п., подобно тому, как возможны манипуляции с трансфинитными числами.

При глубоком и индивидуальном изучении некоторой выборки становятся возможными некоторые операции, невозможные в типичных классических экспериментах. У меня была выборка около 120 человек, с каждым из которых я провел очень много времени, стараясь лучше узнать его. После этого я мог задавать вопрос и, обращаясь к собранным данным, отвечать на него, причем я мог бы это делать, даже если бы все 120 человек к тому времени умерли. Такой подход противостоит эксперименту, осуществляемому ad hoc для решения одной проблемы; в нем подвергается изменению одна переменная, а относительно прочих предполагается, что они "остаются постоянными". (Мы, конечно, хорошо знаем, что есть тысячи переменных, предположительно контролируемых в классической экспериментальной парадигме, но на деле очень далеких от постоянства).

Если мне будет позволено высказаться резко, я выражу твердое убеждение в том, что причинно-следственный способ мышления, который работает достаточно хорошо применительно к неживому миру, и которым мы научились более или менее успешно пользоваться для решения человеческих проблем, ныне мертв в качестве общей философии науки. Его не следует более использовать, поскольку он приучает нас к ситуативно-конкретному мышлению. Согласно ему одна причина производит одно определенное следствие, а один фактор порождает другой фактор, вместо того чтобы сохранять нашу чувствительность к системным и организмическим изменениям того типа, который я попытался описать. В последнем случае предполагается, что любой одиночный стимул способен изменить весь организм, и затем измененный организм производит поведение, изменившееся по отношению ко всем сторонам жизни. (Это справедливо также для социальных организаций, больших и малых.)

Если, например, задуматься о физическом здоровье и задать вопрос: "Что делать, чтобы зубы были здоровее?", или "Что делать, чтобы ноги были здоровее?", или такие же вопросы в отношении почек, глаз, волос и т. д., то любой врач скажет вам, что важнее всего позаботиться об общем, системном здоровье. Это значит: надо постараться улучшить общий фактор (G). Если вы можете улучшить свою диету, образ жизни и т. д. и т. п., то эти процедуры разом улучшат ваши зубы, и почки, и волосы, и печень, и кишечник, и все прочее, то есть улучшится система в целом. Подобным же образом общая креативность, понимаемая в целостном смысле, является порождением всей усовершенствованной системы. Любые факторы, способствующие большей креативности личности, делают человека также лучшим отцом или лучшим учителем, лучшим гражданином или лучшим танцором — по меньшей мере, в той степени, в какой укрепляется фактор G. К этому, конечно, затем добавляются специфические факторы, отличающие хорошего отца от хорошего танцора или хорошего композитора.

Ч. Глок и Р. Старк написали весьма неплохую книгу по социологии религии (Glock, Stark, 1965). Я бы рекомендовал ее как умную и компетентную картину атомистического, ситуативного мышления. Приверженцы такого ситуативного, стимул-реактивного, причинно-следственного мышления (точнее, мышления, связывающего одну причину с одним следствием), входя в новую область, действуют так же, как эти авторы. Конечно, прежде всего они считают необходимым дать определение религии и стараются сделать это определение возможно более чистым и четким. Затем они продолжают изолировать свой объект, отсекать его от всего прочего. Они связаны аристотелевой логикой, резко противопоставляющей А и не-А. Здесь А — это все А и ничто, кроме А. Это чистое А, так же как все прочее — это чистое не-А, и потому А и не-А не перекрываются и не сливаются. Известная издавна возможность (воспринимаемая очень серьезно всеми глубоко религиозными людьми), состоящая в том, что религиозные установки могут быть аспектом или характеристикой практически любого поведения (по сути, всего поведения), теряется уже на первой странице книги. Благодаря этому авторы попадают в абсолютный и полный хаос — самый прекрасный хаос, какой я когда-либо видел. Они оказываются в тупике, в котором религиозное поведение отделено от всякого другого поведения. На протяжении всей книги они занимаются только внешним поведением. Их интересует, посещают люди церковь или не посещают, хранят или не хранят иконы, отвешивают ли поклоны и в каких именно случаях. И при этом полностью вне рассмотрения остаются религиозные люди, которые могут не иметь ничего общего с религиозными учреждениями, сверхъестественным или идолопоклонством. Это хороший пример атомистического мышления, но я мог бы привести массу других. Можно мыслить атомистически в любой сфере жизни.